Милюков помер в сорок третьем году. Не такой уж старый — семьдесят четыре года. Набоков, говорили, до последних дней его успокаивал, что вот-вот, еще немного, и мы возьмем Константинополь и проливы. Хотя в войне уже наступил роковой перелом.

А Набоков еще досиживает свой срок.

За развязывание преступной войны. По приговору Международного суда.

Но по порядку.

Да, насчет порядка.

Жить действительно стало лучше. Жить стало как-то веселее. Новая экономическая политика: стимулирование национального капитала. Буквально через год исчезли хлебные очереди, а еще через два — прилавки стали ломиться от товаров, прямо как при царе-батюшке. В двадцать седьмом году Российская Республика догнала и перегнала Российскую империю по всему, что только можно себе вообразить: по заработной плате, по урожаю пшеницы, по мясу и молоку, строительству дорог, выплавке стали и изготовлению сложных машин. По печати книг и даже — обратите внимание! — по выпуску новых спектаклей. Не говоря уже о кинокартинах. Расцвет культуры!

Я читал газеты, и я разговаривал с людьми: людям почти все нравилось, но раздражало ловкачество и скрытность. Политика переместилась за кулисы. Решения выдавались готовые, и никто не знал, кто и как их принимает. Государственная дума без лишних дебатов утверждала все решения правительства.

Сильнее же всего возмущало упорство, с каким правительство отмалчивалось. На неприятные вопросы — а жизнь, несмотря на благоприятные темпы развития, не была полным парадизом — высшая власть не отвечала вообще. Или с каким-то изумительным словесным жонглерством от ответа увиливала.

Это началось еще до всевластия Набокова. Еще при Милюкове правительство научилось выдавать в свет бессмысленно-громоздкие отчеты, из которых не следовало решительно ничего. Разве что одно: ответа нет и не будет. Куда делся последний царь вместе со всей царской фамилией? Он исчез. Они все исчезли. Вместе с двумя специальными вагонами.

Всем было понятно, что его тихомолком убили. На всякий случай.

Но официально бывшего царя никто не убивал. Бывший царь просто не доехал из Тобольска в Петроград, куда ему надлежало прибыть на суд. В Тюмени для него был снаряжен специальный поезд — вагоны с охраной, с обслугой, с запасами провизии, и два специальных вагон-салона для царской семьи.

Поезд доехал, а вагоны пропали. В Екатеринбурге они еще были, а до Казани уже не доехали. Милюков учинил комиссию по расследованию. Итогом было восемнадцать томов следственного дела. Там были мельчайшие детали и формальности — например, имена-фамилии ямщиков и даже клички лошадей, на которых подвезен был провиант к такому-то полустанку; там было разъяснено семейное положение, образование и вероисповедание путевых обходчиков и телеграфистов на всех дистанциях; сказано было, где и в каком году заменялись шпалы. Все было описано досконально, все-все стало ясно, кроме одного — куда подевались два вагона вместе с пассажирами. Куда исчез бывший самодержец всероссийский, его супруга, пятеро детей и четверо слуг, и четыре вагонных проводника, общим числом пятнадцать душ.

Могу себе представить, как это было сделано.

Ночью, на пустом перегоне между двумя полустанками. Поезд остановился. Вагоны отцепили — это были последние вагоны в коротком поезде. Прискакали конные; пустые подводы скрипели следом. Вошли в вагоны, вывели обреченных и перестреляли в затылок. Пошвыряли на подводы. В лес — и утопили в болотце. Жалко мальчика. Жалко девочек. Особенно жалко слуг. А всего жальче четверых проводников, вот уж ни за что ни про что… Царя не жалко, и царицу тоже не очень, грешный я человек, прости меня, Господи! — но они сами себе могилу рыли, прилежно, с дьявольским каким-то упорством сами себя в гроб загоняли. Это я уж совершенно точно могу сказать. Наблюдал с близкого расстояния, хотя и с другой стороны.

На рассвете приехал паровоз, оттащил вагоны на сортировочную станцию. Там вагоны обыскали и отправили на разделку. А может, и того не стали — внутреннее устройство переделали в простые купе. И кто-то сейчас едет в вагоне, не зная, что на вот этом самом месте стоял бархатный диван, на котором сидел царь-государь. Кстати, это же были как раз царские вагоны! Именно. Об этом было в отчетах. Напечатано в газете «Известия». Все правильно. Царя с семейством везли в Сибирь в царских вагон-салонах, а в Тюмени они стояли, дожидались своего часа. Вот и дождались. Все случилось быстро и тоскливо, как всегда бывает в России.

Зачем это сделано было, не знаю. Если бы я был — помнишь, мой дорогой Дофин, мы с тобой в первый вечер шутили? — если бы я был русским премьер-министром, я бы ни за что так не сделал. Не смог бы отдать такой приказ. Даже зная, что половина России — монархисты, а второй половине наплевать, но она все равно запоет «Боже, царя храни!» — если заиграет музыка.

То есть сначала люди сами себе дали рациональное объяснение. Пытались объяснить. Что, дескать, была угроза монархического переворота. Что царь мог стать во главе монархистов. Ну, или стать знаменем реставрации.

Но это был полный бред. В России были монархисты, в России почти все были исконными, внутренними, сердечными монархистами — но! Но не было монархического заговора. И вообще не было людей, готовых идти на смерть ради царя, ради династии, ради идеи самодержавия. Ну, разве три-четыре человека. Где-нибудь в рязанском трактире, после пятой стопки водки. Пьяные бывшие офицеры, разжалованные за растрату фуража и амуниции. «Жизнь за царрря!» Да и то — до утра. До опохмелки.

Что же это было?

Бессмысленная жестокость? Я раньше тоже так думал. Но ничего не бывает бессмысленно. То есть беспричинно, я имею в виду. Тем более жестокость. Это нужно было власти. Чтоб чувствовать полную уверенность.

— Странно, — сказал Дофин. — Какая тут уверенность, если ты совершил преступление? Кажется, все наоборот. Страх разоблачения, страх наказания, нет?

— Нет! — чуть не крикнул я. — Нет, конечно! Уверенность в том, что назад пути нет. Впереди только власть, безвыходная власть. Ты меня понял? Власть, из которой нет выхода, вот.

— Они хотели перейти грань? — спросил Дофин. — Как у Достоевского? Что если хочется сделать что-то ужасное, преступление совершить или какую-нибудь особенную подлость, то надо взять что-то самое дорогое, что в уме или в памяти, и плюнуть на это, и осмеять, растоптать ногами. Наплевать на святыню! Так? Но ведь царь не был для них святыней, они же были республиканцы.

— Ну да, наверное, — меня вдруг стали раздражать эти отсылки к умным книгам; как будто бы он хотел показать, какой он теперь интеллигент. — Ну, да, возможно. Разумеется, все кругом читали Достоевского, и не только. Чехова читали. И Леонида Андреева. Слышал о таких писателях? Нет? Они тоже были очень гуманные, их книги тоже читала вся Россия. Поэтому те люди в Петрограде и в Екатеринбурге, которые приказали отцепить вагоны с царем и убить пятнадцать человек, из них тринадцать вообще просто так, за компанию; это если царицу считать опасной, хотя она совсем не была опасной, и никаких преступлений за ней не числилось; так что если царицу не считать, то и четырнадцать человек, ни за что, за понюх табаку! — и вот все, кто приказал их убить и трупы утопить в болоте — они тоже читали Достоевского. Не удивлюсь ни капли, если даже среди тех, кто стрелял царю и царским детям в затылок… Я не знаю, как они их убивали… Может, связывали руки, ставили на колени и в самом деле стреляли в затылок. Или валили на землю, стреляли сверху вниз, в лицо. Может быть, кололи штыками. Не знаю… Но вот что я знаю почти точно — среди этих людей кто-то читал Достоевского.