– Его принять следует, и пусть я, как смрадный пес издохну на плахе, а уж всажу ему нож в сердце! Не умру без того! – вот что стало для Луки заветной мечтою, думою, никогда не выходившей у него из памяти. С этою думою он ложился вечером в постель и поднимался утром, с ней носился безысходно целый день-деньской с той самой минуты, когда произнес свою страшную клятву над окровавленным и охладевшим трупом своего дорогого боярича.

Выпущенный на волю после смерти боярина Петра Михайловича, он, вместе с другими холопами Салтыковых, получил небольшой надел из общей суммы, назначенной на раздачу бывшим слугам боярина, и, кое-как перебиваясь и еще не зная, за какое дело приняться или куда приклонить голову, жил в течение последних трех месяцев своим малым достатком. Но достаток стал подходить к концу, и Луке пришлось, наконец, приютиться у одного из родичей, служившим младшим подключником на житном дворе Большого дворца. От этого-то родича он успел прознать о слухах и сплетнях, под покровом глубокой тайны распространяемых во дворце правительницы.

– Хованские князья, отец и сын, больно царевне-матушке приелись… Ей от них приходится тошнёхонько, и она и рада бы от них отделаться, да их побаивается, потому как стрельцы больно крепко за Хованских стоять готовы.

А вскоре после того от своего приятеля стрельца он узнал, что царевна-правительница себе между стрельцов опоры ищет, старается их от Хованского отвадить, а к себе прилучить, и что вот уж Стремянный и Сухарев полки от всех стрельцов отставать стали и руку правительнице гнуть.

Все эти слухи и толки затрагивали Луку за живое и не давали ему покоя. Постоянно занятый одною, страстно лелеемой думой, страдая нестерпимою жаждой мести, он стал, наконец, думать, что, убив старого Хованского, которого все величали «стрелецким батькой», он окажет чуть ли не услугу самой правительнице, избавит Москву от грозящей ей беды неминучей.

С этой целью Лука Сабур много раз решался на отчаянное дело – убить старого князя Хованского у него на подворье либо подстеречь его на пути во дворец, и потому никогда не расставался с заветным, остро отточенным ножом, который носил за голенищем и приберегал на этот именно случай… Но все попытки проникнуть в дом князя Хованского оказывались тщетными: то князя не было на Москве, то к нему никого не допускали, потому что он был постоянно окружен толпою всяких чающих от него милостей и щедрот. Пытался Лука тайно проникнуть в дом князя и добраться до его опочивальни, но убедился, что стрельцы тщательно оберегают князя, и однажды едва унес из княжеских хором свою буйную головушку. Сколько ни поджидал Лука князя на пути его следования во дворец, но каждый раз к нему и тут никакого подступа не было, потому что князь выезжал не иначе, как в карете, около которой шло и ехало до сотни стрельцов. А тут через того же подключника на Житном дворе Луке представился случай поступить на службу в Стремянный стрелецкий полк, и он охотно воспользовался этим случаем, сообразив, что ему, как стрельцу, легче будет дойти до князя Хованского и выполнить свой заветный, глубоко затаенный замысел.

Но и тут его постигла неудача: он и трех недель еще не прожил в полку, еще ни разу, надев стрелецкий строевой кафтан, не успел увидеть своего начальника, как разнесся слух о том, что великие государи с государыней-правительницей изволят шествовать из Москвы на богомолье в обитель Саввы Звенигородского, и что Стремянный полк пойдет за ними следом. Лука был просто в отчаянии, что ему придется из Москвы ухать и отложить выполнение своего замысла на неопределенное время. Он пытался отпроситься у полковника, чтобы его хоть ненадолго оставили в Белокаменной, но тот так грозно на него прикрикнул, что Лука Сабур не посмел ему перечить и последовал за полком в поход. Они прибыли в село Воздвиженское, на Троицкой дороге, где временно остановился Двор на отдых.

Только прибывши в это село, Лука заметил в нем какое-то необычайное оживление. Из села в Москву и в другие окрестные города то и дело скакали гонцы за гонцами; в село каждый день, с разных сторон, наезжали дворяне с вооруженной свитой холопов; около загородного дворца днем и ночью разъезжали вооруженные стражи из стрельцов и детей боярских, и в ворота его, накрепко запертые, допускались только приближенные лица из бояр, отовсюду нахлынувших, будто бы с поздравлениями к наступающему дню тезоименитства царевны-правительницы. Лука слышал толки о каких-то угрозных подметных письмах, о каких-то случайно открытых заговорах, но все это было так темно и неясно, что ни он сам, ни кто-либо из его товарищей не могли в этих толках разобраться. Все только видели, что творится что-то недоброе, что окружающие правительницу бояре чего-то опасаются, принимают на случай какие-то меры предосторожности. Но дело велось до такой степени скрытно и хранилось в такой глубокой тайне, что никто из меньшей братии не мог постигнуть, откуда именно грозила опасность правительнице и ее царственным братьям.

Так наступил достопамятный день 17 сентября 1682 года.

11

В тот день, на рассвете, Лука Сабур сменился с караула у главных въездных дворцовых ворот и вместе с товарищем, который был с ним в этой смене, направился ко двору села, где стоял постоем их десяток.

Лука, простоявший на карауле с полуночи, не сомкнувший глаз во все это время, плелся домой сумрачный, угрюмый и усталый. Тяжелая фузея ломила ему плечо, перевязь с берендейкой и дюжиной болтавшихся на ней патронов докучно побрякивали на ходу, а бердыш, который приходилось нести наперевес, оттягивал ему правую руку. Утомление давало себя чувствовать, и Лука еле-еле передвигал ноги, думая только о том, как он доберется до своей лавки в избе. Вероятно, и его товарищ был занят тою же мыслью и так же утомлен, как он, потому что брел о бок с ним молча и лишь изредка сердито оправлял перевязь на плече и отплевывался на ходу. Отойдя с полверсты от двора, оба стрельца стали спускаться с пригорка в ложбину, к перекрестку, где им приходилось свернуть налево, перейти мост и направиться к своей избе на задворках. Но едва только они спустились по тропинке, прошли кусты и собирались выйти на дорогу к селу, обсаженную густыми, тесно разросшимися деревьями, как перед ними, словно из земли, выросли два всадника, вооруженные с головы до ног.

– Стой здесь, обожди! – приказал один из них, заступая им конем дорогу.

– Что за притча? Из-за чего мы тут стоять станем? Довольно на карауле постояли! – грубо отозвался спутник Луки Сабура.

– Не приказано пускать! – крикнул ему всадник, выразительно наклоняясь к луке седла и вытаскивая пистолю.

– Кем не приказано? У нас свое начальство есть, небось, – вступился гневно Лука Сабур.

– По указу великих государей никого пропускать не велено! – спокойно ответил ему другой всадник. – А с ослушниками воли государевой поступать приказано, как с разбойниками.

И тот тоже вынул пистолю.

– Так что же, тут нам сидеть, что ли, прикажешь? Ночь-то не спавши на службе царской…

– Обождать придется не долго… Выспишься, авось, – шутливо заметил первый всадник.

Стрельцы спустили фузеи с плеча, оперлись их прикладами в землю и угрюмо опустили усталые головы на руки. Но ждать им действительно пришлось недолго. Справа послышался за деревьями топот коней и бряцанье оружия. Слышно было, что двигался по дороге значительный конный отряд, хотя из-за деревьев, окутанных утренним туманом, и нельзя было различить с полною ясностью, сколько коней шло в отряде, который спустился к реке, протопал по мосту, а за мостом разделился надвое и направился в объезд села.