Сигизмунд перекрестился, я привстал в стременах, всматриваясь, Сигизмунд забормотал молитву. Впереди и в стороны простиралась ровная, как выжженная ядерным ударом, равнина. Над головой солнце стало мутным, слишком огромным, чтобы быть настоящим. Кони пошли неохотно, под копытами застучало коротко и сухо, будто двигались по пересохшим костям.

В воздухе появился сильный запах дыма, гари, горячей плоти, но до горизонта везде было пусто, только ветры от одиночества закручивались в большие или маленькие смерчи и начинали гоняться один за другим. За одним протянулся выжженный след, кое-где оставалась кипящая лава, я понял, откуда запах гари, оглядывался, там удалялась зеленая равнина с островками рощ, там влажный воздух, там сочная трава…

Проехали пару часов, навстречу подул ровный устойчивый ветер, очень горячий, словно приближаемся к работающим дюзам космического корабля. Сигизмунд постанывал сквозь зубы, лицо его быстро обгорело, превратилось в рыхлую вспухшую маску. Он пробовал накрывать голову тряпками, но сухой ветер иссушал кожу, вытягивал влагу из тела. Мы чувствовали себя скелетами в мешках из кожи. Во рту пересохло, язык царапал десны. Я оглядывался по сторонам, но Сигизмунд, более зоркий, вскрикнул с надеждой в голосе:

– Впереди снова… зеленая степь!

Кони перешли на рысь, торопясь покинуть страшное место. Мы доехали до границы, я невольно остановил коня. Здесь что-то не так, ни один ядерный удар не выжигает землю до спекшейся корки, оставляя в сантиметре рядом нежные цветочки. А здесь как будто гигантским циркулем провели правильный круг, внутри выжжено… доныне, а за невидимой стеной буйная зелень, кузнечики скачут, бабочки, стрекозки, жучки, жужелицы, паучки, муравьи…

Сигизмунд проехал вперед, нетерпеливо оглядывался. В глазах стояла мольба.

– Сэр Ричард… Подальше бы от этого злого места!

– Ты прав, – ответил я. – Место очень злое… Мы рисковали, что поперлись.

– Слава господу, – проговорил он и перекрестился, – ничего не встретили!

Я тревожно подумал про радиацию, смолчал. Дальше тянулась холмистая равнина, потом двое суток пробирались между желтых округлых гор, похожих на старые ноздреватые картофелины. Все примерно одинакового размера, желтые, и все бы хорошо, но вскоре расстояния между ними расширились, мы постепенно поднялись на возвышенность, я удивленно присвистнул.

Дальше гряда классических гор, с неровными остроконечными пиками, все покрыто снегом, там резкие морщины ущелий, скалы, черные щели, я только такими и видел горные хребты, но что тогда это, что за образования, между которых мы ехали трое суток?

– Дивы дивные, господи, – проговорил Сигизмунд, но встревоженным не выглядел, для этого надо, чтобы навстречу выметнулся дракон или отряд рыцарей с опущенными забралами и выставленными вперед копьями.

Вершина холма, мимо которого ехали, показалась срезанной острейшим ножом, а почва – покрыта затвердевшим стеклом. Из этой блестящей, как лед под лучами солнца, поверхности выступало шесть идеально гладких полусфер. Зацикленный на греховности Сигизмунд тут же сравнил их с женскими грудями, вызывающе направленными сосками в небо, как вызов священному небу, но мне они больше показались яйцами сверхгигантских страусов, до половины погруженными в почву.

Я даже не мог на глаз определить размеры, сердце колотилось от странного узнавания. Эти блестящие, как шлемы, купола казались пластиковыми. Или не пластиковыми, но уж очень правильная сферическая форма, природа такого не вытворяет, нет, не пластик, любой пластик за века и тысячелетия уже изъело бы кавернами, изгрызло бы, разве что особый пластик, с перестроенной структурой…

– Сэр Ричард, – сказал Сигизмунд предостерегающим голосом, – сэр Ричард, нам проще прямо… там и тропка…

– Да-да, – ответил я торопливо. – Ты прав, хоть и юн.

Он косо посмотрел на меня, мол, на себя погляди, но я смолчал, мы спустились по тропке в цветущую долину, где и застал нас закат. Сигизмунд хлопотал, соединяя в себе оруженосца, младшего рыцаря и повара, а я сидел у костра, прислонившись спиной к стволу огромного дуба, наслаждался покоем.

Багровые угли зловеще светились, похожие на огромные рубины. В них что-то происходило, ибо сами по себе то вдруг разгорались пурпуром, даже алым, то затухали, покрывались серой накидкой пепла, готового вспорхнуть при малейшем движении ветра, да что там ветра, стоит шевельнуться или шумно вздохнуть, как сразу возгорятся целой россыпью.

Основание дуба картинно коричневое, с темно-зелеными комочками мха, застывшими желтыми каплями сока, а выше, куда не достигает свет костра, серое и почти плоское, как на черно-белой пленке. Я наконец лег, сонно наблюдал за искорками в глубине этих легких призрачных рубинов, двигаются, сталкиваются, разбегаются, угрожающе вспыхивают, раздуваются, пугливо гаснут, как вдруг краем глаза уловил сверху нечто светлое, словно уплотнившийся лунный свет.

Пятно голубовато-белого света собралось в крохотную человеческую фигурку. Я приподнялся на локте, глаза следили с тем выражением, как пес смотрит на летающую вокруг морды муху, я спохватился и прилег снова, фигурка перестала порхать вдали, приблизилась. Я рассмотрел человечка с крылышками. Показалось, что это ребенок, слишком велика голова, ножки коротковаты, толстенький, вообще пропорции детские, но поверхность струится, не давая четкости, не удается рассмотреть лицо, вообще не видно глаз, рта, только слабо струящийся во все стороны свет.

За спиной человечка трепещут полупрозрачные крылья, что мне показалось лишним, он и так невесом, а крылья… гм, или остались от прошлой жизни? Да и машет слишком медленно, ведь всем этим мухам и жукам, чтобы летать, приходится так работать крыльями, что не углядишь…

Человечек уже безбоязненно порхал вокруг меня, крупный такой светлячок, но не жук-светлячок, а какой-то нематериальный светлячок. Я осторожно вытянул вперед палец, человечек сделал над ним пируэт и опустился задними ножками. Веса или давления не ощутилось, как и повышения или понижения температуры, но я чувствовал его материальность, пусть и в чем-то частичную, рассматривал во все глаза, а он сидел на пальце, свесив ножки, и тоже рассматривал меня с живейшим интересом.

Теперь я смутно видел его лицо, все время меняющееся, словно бы струящееся, детское лицо. Да, все верно, у меня на пальце сидит ребенок, крылышки опустил и ручками опирается, словно отдыхающий человечек. Глаза его, я скорее чувствовал, чем видел, смотрят на меня с детской любовью и преданностью.

– Ты кто? – спросил я шепотом.

Он засмеялся, я смутно увидел широко раскрывшийся в детском смехе беззубый рот. Я ощутил к нему смутную симпатию, как будто на моем пальце сидела и светло улыбалась родственная мне душа.

Сигизмунд забормотал во сне, рука поднялась, пальцы сотворили крестное знамение. Светлый человечек улыбнулся мне еще, вспорхнул и унесся. Я с сожалением смотрел вслед, потом вздохнул и взглянул на чистое лицо молодого рыцаря. Он шлепал губами и что-то бормотал. Я прислушался, показалось, что это женское имя. Он забормотал снова, я насторожил слух, понял, что я прав, он в самом деле шепчет женское имя, но… это имя богоматери.