После некоторого раздумья Модест Антонович сказал:

— Откровенность, достойная похвалы. Но, кажется, прошло время дискуссий... Будь я на вашем месте, пан Юзеф, возможно, действовал бы точно так же. Однако, оставаясь на своём месте, я запрещаю вам будоражить моих крестьян. И не вынуждайте на крайние меры, оскорбительные и для вас, и для меня!..

Мосье Пшебыльский выслушал этот выговор с гордо поднятой головой. Однако кисть от диванной подушки лихорадило у него в руках. Кровь бросилась в лицо мосье, и глаза его покраснели; сжались, почти исчезли губы. Пшебыльский явно был охвачен приступом ненависти, который на несколько секунд словно парализовал его. Но он, как всегда, сумел совладать с собой и, коротко кивнув, поспешил покинуть кабинет. Означал ли этот кивок согласие или что-то другое, трудно было понять.

Модест Антонович и Александр Модестович переглянулись. Оба пребывали в некотором недоумении, ибо не узнавали гувернёра, в коем привыкли видеть человека благовоспитанного, предупредительного и, как будто, покладистого. И они сошлись во мнении, что если произошли столь разительные перемены в поведении человека, имеющего характер ровный и выдержанный, то, значит, что-то изменилось в мире, и в самое ближайшее время можно ожидать новостей.

Ночью Александр Модестович слышал доносившийся из комнаты мосье смех. Пшебыльский будто бы разговаривал сам с собой. И слова его то и дело прерывались смехом — неприятным, язвительным, могущим не на шутку оскорбить того, кому он адресовался, окажись тот сейчас в комнате мосье. Пшебыльский ходил по комнате, как некий зверь, запертый в клетке; под его ногами взволнованно скрипели половицы. Он опять что-то говорил, вроде бы читал вслух, и смеялся, смеялся... В этом было нечто демоническое. Александр Модестович подумал, что мосье Пшебыльский или здорово пьян, или сошёл с ума. И не мог иначе объяснить странное поведение гувернёра... Часам к трём пополуночи разразилась гроза. Сильный порыв ветра распахнул окно в комнате Александра Модестовича: створки грохнули о косяки, жалобно задребезжали стёкла. В ворвавшемся в комнату воздухе были и грозовая свежесть, и какая-то тревога; а может, и не тревога вовсе, а дымок сгоревшего от удара молнии стожка. Александр Модестович поднялся, чтобы закрыть окно, и тут услышал слова песни, пробивающиеся сквозь шум грозы:

Александр Модестович не мог видеть гувернёра в эту минуту, но, слыша его голос, хорошо себе представил, как гувернёр стоит сейчас у раскрытого окна, подставляя грудь резким порывам ветра, жмурясь от тяжёлых дождевых капель, ударяющих в лицо, и поёт с восторженной полуулыбкой на тонких губах, и, должно быть, находит гармоничность благозвучного и вольнолюбивого и одновременно бунтарского творения Руже де Лиля с восставшими силами природы. Дом вздрагивал от громовых раскатов, вспышки молний озаряли деревья парка, их кроны с остервенением трепал ветер, за их раскачивающиеся вершины цеплялись низкие чёрные тучи, бесконечные гряды которых накатывались с запада — от Пиреней и Апеннин, с отрогов Альп и Арденн, со склонов Судет и Татр.

Вот кончилась песня, и ослабел ветер, и в обрушившемся на землю мощном ливне померк свет молний. Александр Модестович затворил окно, лёг в постель и долго ворочался под одеялом, призывая сон. Но сон не шёл. Дождь за окном то утихал, то принимался стучать по стеклу с новой силой, а песня, растревожившая воображение, казалось Александру Модестовичу, всё продолжала звучать, вызывая к жизни новые и новые образы: ликующих якобинцев в красных колпаках с трёхцветными кокардами и трепещущих аристократов; рухнувшее на помост обезглавленное тело короля и окровавленную гильотину, вознесённую над кричащей и аплодирующей толпой; Робеспьера, подписывающего смертные приговоры, и убиенного Марата; штурмы, пожары... Александр заснул только с рассветом, и последняя его отчётливая мысль Гилла о том, что мосье Пшебыльский переступил некую черту, какую ему не следовало бы переступать, желай он сохранить с Мантусами прежние тёплые отношения; Пшебыльский переступил эту черту намеренно и не только не раскаивался в совершенном, но и праздновал его, словно какую-то победу. Нет, не могло теперь быть прежних добрых отношений, всё должно было повернуться как-то... С этой же мыслью Александр Модестович и проснулся — проснулся много полнее обычного, едва не к полудню, и, выйдя в гостиную, к удивлению своему обнаружил, что в доме царит привычный покой, а мосье Пшебыльский, приведший его вчера в некоторое волнение, сегодня по заведённому порядку даёт Машеньке очередной урок французского, время от времени назидательно повторяя: «Учите, учите, барышня, французский! Поверьте, он скоро очень пригодится вам...». От грозовых туч в небе не осталось и следа, и только посвежевший мокрый парк и набравшаяся сил, полноводная теперь Осоть напоминали о ночном ливне...

В этот день часам к пяти ждали в усадьбу Ольгу и Аверьяна Минича. О предстоящей помолвке сына Мантусы не оповещали широко и, желая отметить торжество скромно в узком домашнем кругу, гостей не созывали. Сердцем и душой они понимали и принимали выбор Александра Модестовича, а потому нашли бы слова, чтобы выразить публично своё одобрение. Однако, на их взгляд, доказывать чванливым соседям, что невеста, хоть и другого поля ягода, а достойна их сына, значило бы оскорбить и самого сына, и его невесту. Поэтому вполне разумным с их стороны было желание избежать никому не нужного фарса.

Но вот минуло назначенное время, часы в гостиной пробили половину шестого, затем и шесть, а Ольги с Аверьяном Миничем всё не было. Мантусы забеспокоились, и более всех, конечно, Александр Модестович, — нервничая и строя разные, извиняющие Ольгу предположения, он проглядел все окна. Мосье Пшебыльский, не исключавший, что в доме знают о его симпатиях к Ольге, предпочёл не мозолить домашним глаза. Под каким-то предлогом он удалился в библиотеку и прятал среди книг своё довольное лицо, своё приподнятое настроение. В начале седьмого, когда до мосье донеслось из гостиной восклицание Елизаветы Алексеевны: «Допустимо ли так опаздывать!», расположение его духа ещё более улучшилось, он даже принялся намурлыкивать себе что-то под нос; посматривая в окошко, мосье громко шелестел страницами...

В половине седьмого Александр Модестович велел Черевичнику заложить коляску и, сказав, что наверняка встретит Ольгу с её отцом в пути, выехал со двора. Вскоре Александр Модестович услышал «всполошный» колокол, и тревога его усилилась — не стряслось ли чего в корчме, не о пожаре ли извещают набатом народ!..

Проехав четыре версты, отделяющие поместье от Русавьев, он не встретил ни души. Зато на тракте было необыкновенное оживление. Кавалерийские отряды и одиночные всадники сновали взад и вперёд; в направлении Полоцка тянулись гружёные обозы, им навстречу, погромыхивая на ухабах, шибко катились обозы порожние; Александру Модестовичу не раз приходилось съезжать на обочину, уступая им путь; экипажи, среди которых встречались и дорогие, украшенные резьбой, расписные кареты вельмож, собрались на дороге в таком множестве, что у Александра Модестовича сложилось впечатление, будто все, кто имел средства передвижения, вдруг сговорились и отправились в путешествие. То и дело случались заторы. Военные бранились, горячились, едва не силой сгоняли с тракта мешающих их движению штатских. То тут, го там вспыхивали ссоры. Это скопление людей на дороге, вначале удивившее Александра Модестовича, очень скоро натолкнуло его на догадку, от которой похолодело на сердце. Боясь, что догадка окажется верной, Александр Модестович даже не стал никого ни о чём расспрашивать. Слишком чудовищным ему покачалось сознание того, что возможно именно сейчас, при ясном солнечном небе, где-то рядом, уже в его отечестве, поля, засеянные житом и пшеницей, обратились в поля сражений и засеялись смертью. Александр Модестович ехал, глядя прямо перед собой, ехал молча; Александр Модестович как бы замкнулся в себе, быть может, таким образом он хотел продлить мир или хотя бы иллюзию мира, хотя бы внутри себя. Всю дорогу он пытался объяснить столпотворение на тракте какими-нибудь мирными причинами. Но безуспешно. Наконец, подъехав к корчме, Александр Модестович разыскал Ольгу. Слава Богу, с ней не приключилось ничего дурного. Что же касается происходящего вокруг, подтвердились худшие опасения Александра Модестовича: император Бонапарт начал войну против России, и войска его уже переходят Неман.