Художник закурил, поправил шарф, воззрился на собственные ногти. С быстрой высокомерной улыбкой оглядел кружок слушателей.

— Даже не знаю, стоит ли для них стараться. Может, лучше просто уйти.

— Баракалауфик, — произнес тот же голос, что язвил на ташилхайт. — Благодарим покорно. Скатертью дорога.

Я сдержал улыбку и взял наставнический тон:

— Или говори что хотел, или уходи. Выбор за тобой. Только не трать целую ночь на размышления.

— Вон как тут дело поставлено, — протянул Тофик. — Надо было мне подумать, прежде чем рот открывать. Нелепые у вас правила. Я уйду; не хочу, чтобы меня оскорбляли.

— Вот как? — сказал я. — Отлично. Уходи.

Тофик достал большой носовой платок и высморкался. К моему удивлению, в глазах у него стояли слезы. Он продолжал курить, однако не делал ни шагу из нашего кружка — впрочем, как я и предвидел.

В знак примирения я протянул к нему руки.

— Я не хотел оскорблять тебя. Просто у нас так не принято. Если тебе есть что сообщить, пожалуйста, мы слушаем.

Откашлявшись, Тофик грубо заявил:

— Ладно, расскажу, хотя бы в память об этих двоих. Тем более что все нынче мной слышанное не более чем жалкие фантазии, вызванные неудовлетворенным желанием. Вы хотите правды, не так ли? Я поведаю вам правду, хотя, положа руку на сердце, вы ее не заслуживаете.

Он помолчал, глубоко затянулся сигаретой. Выпустив колечко дыма, оглядел площадь, будто видел впервые.

— В голове не укладывается, что чужестранка исчезла именно здесь, — сказал Тофик. — Именно посреди людной площади. Возможно, я один из немногих, кто видел ее перед исчезновением.

— Тебе просто приятно так думать, — насмешливо заметили за спиной.

Чтобы дать Тофику время собраться с мыслями, я произнес:

— Не обращай внимания на манеры некоторых из нас, для тебя слишком грубые. Ты художник; мы не хотим оскорбить твою чувствительную натуру, просто здесь, на площади, подобные люди — редкость, вот мы и не привыкли. Нынче вечером нас собрало вместе общее желание разгадать загадку, а еще — воспоминания об удивительном событии. Облекая в слова свои впечатления от встречи, не утаивая ни боли, ни недоумения, каждый еще раз доказывает, какая редкость в нашей жизни возвышенное и чудесное. Ибо красота и вера суть пища духовная. Красота облагораживает нас, мы жаждем ее удержать; она дает передышку на жизненном пути, опустошающем душу. Красота качественно меняет желание — не уничтожается желанием, но возвышает его. В конце концов, если мы не можем вообразить себя иными, не такими, какие мы есть, в чем тогда смысл существования? Красота помогает переосмыслить жизнь и, таким образом, облагородить себя.

Едва я замолчал, как тихий с виду человек поднял руку, будто на уроке. Он был в очках и с лысиной, с круглым лицом и заметным животиком.

— Простите меня, — пролепетал он. — Наверно, я не имею права говорить здесь. Мое имя Ларби, я читаю лекции по риторике в Университете Аль-Карауин. Изучаю традиционные формы уличного рассказа; ваше краткое рассуждение о красоте напомнило мне об одном случае, связанном со знаменитым профессором нашего университета. Произошел этот случай несколько лет назад. Профессор, о котором я веду речь, однажды поднял вопрос о красоте. Поднял весьма своеобразно: пустил по рядам кусочек серой амбры. Аудитория была большая; в руках у последнего студента кусочек рассыпался. Обратился в ничто. Зато каждый обонял серую амбру, и никто не остался равнодушным. На этой ноте профессор закончил лекцию, заявив, что ему нечего добавить о природе красоты.

И мне, — заключил, нещадно потея, застенчивый ритор, — также нечего добавить. Надеюсь, вы простите мое вмешательство.

Я принял его вклад с достоинством, подобающим личности прославленного профессора, вдобавок из старейшего в мире университета, и поблагодарил за рассказ.

Студент-художник, слушавший молча, теперь склонил голову. Взгляд, вновь поднятый, был обращен ко всем нам. Глухим голосом он начал рассказывать:

— Простите меня, братья мои, если я показался вам излишне самоуверенным. Я был груб и бестактен.

В жизни я весьма робок и пытаюсь скрыть робость за высокомерием. Прошу дозволения снова представиться. Мое имя Тофик Буабид. Я из Танжера. Я добросовестный художник. Специализируюсь на портретах-миниатюрах в персидском стиле; на них нынче почти нет спроса. Мои коллеги делают деньги, угождая вкусам богатых американцев и европейцев, которые любят огромные полотна в псевдоэтническом стиле. Я же посещаю Марракеш, потому что стыжусь рыскать по улицам Танжера после четырех лет обучения живописи. Я приезжаю сюда раз в месяц; живу недели две, каждый день работаю, не обязательно только на Джемаа. Иногда я устраиваюсь перед гробницами Саадитов; меня можно найти в переулках, ведущих к ботаническому саду Мажорель, а то и возле дворца Дар-Си-Саид, или Королевского дворца. Ночую у друга — он работает гидом при отеле «Мамуния». Друг сообщает мне, где в определенный день будет больше всего туристов; там я и усаживаюсь со своим мольбертом. Да, я что-то вроде проститутки для туристов; верно, именно так вы меня и назовете. Только туристы, увы, единственные, кто платит за мое искусство, а его я ни на что в жизни не променяю. Лучше буду голодать — последние два года я ел в основном раз в день, — ибо даже у проституток имеются принципы, а мое искусство — это мое спасение.

— Ты хороший художник? — спросил кто-то.

Портретист помедлил. Оглядел кружок слушателей, чтобы определить спрашивавшего. Затем, с тенью улыбки, произнес:

— Я — лучший.

Эти слова вызвали смех, а человек, задавший вопрос, сказал:

— Тогда ты должен написать портрет моей старшей дочери, которая помолвлена и через три месяца выйдет замуж. И если ты действительно так хорош, как утверждаешь, я расскажу о тебе друзьям, и у тебя в Марракеше появятся заказчики.

Студент-художник прижал руку к сердцу.

— Постараюсь вас не разочаровать.

— Что ты хочешь за труды?

— Для вас я напишу портрет бесплатно. Довольно будет оказанной чести.

— Ты, Фуад, мог бы предложить ему руку своей средней дочери, — выкрикнули в адрес заказчика, что вызвало новый взрыв смеха.

— Какого размера будет картина? — подозрительно спросил пожилой Фуад, поскольку вероломство, характерное для уроженцев Марракеша, успело взять в нем верх над великодушием.

— Два на два дюйма, как положено по канону, — ответил художник и добавил, что снабдит портрет рамкой из древесины кедра, шириной три дюйма с каждой стороны, а на рамке будет традиционный орнамент туарегов с цветочными и лиственными мотивами.

— Ты очень великодушен, Тофик, — с улыбкой заметил я. — Не сомневаюсь: Фуад останется доволен. А теперь вознагради наше терпение: поведай, что произошло в тот вечер на площади.