Но тут ничего не поделаешь, к тому же некоторые вещи вообще навсегда застревают в оперативной памяти, так и не опустившись в закрома жесткого диска. Так иногда, купив по странному капризу совершенно ненужную книгу у букиниста, к примеру, мемуары Эдварда Гиббона, изданные в Оксфорде в тридцатые, или томину многомудростей Гершома Шолема, оставляешь их на журнальном столике в глупой уверенности, что это обязательно надо пролистать перед тем, как определить в соответствующий шкаф, на соответствующую полочку, но, конечно, никогда даже и не открываешь, будто боишься, или даже нет, тебя охватывает внезапное странное изнеможение, стоит только дотронуться до их обложки. И вот они лежат, пылятся, мешаются, особенно при уборке, и ты отправляешь их вниз, в поддон журнального стола, или на специальный комод, где стопочкой лежат книги второй скорости и средней надобности, и там они остаются навсегда. А так как кто сейчас живет в больших квартирах? никто! то комод стоит там же, где ты проводишь большую часть своего времени, и взгляд твой то и дело упирается в Гиббона и в Шолема. Соответственно, угрызения совести, но несильные, нет. Так проходит жизнь.

Это я к тому, что на комоде памяти, а то и даже на ее журнальном столике, лежат вещи странные, и ты на них порой натыкаешься. Месяца два назад я сидел в Magdalene’s Tears, пил кофе и что-то читал случайное, что обнаружил в университетской библиотеке, – то ли забытого Сирила Конолли, то ли недавно вспомянутого Тульса Лупера. Рядом два ражих рыжих экспата, бессмысленных настолько, насколько могут быть бессмысленными англо-саксонские аспиранты, приехавшие позависать в места, которые они представляли себе по артхаузному кино, играли в биллиард. Естественно, в конце концов один из них ненамеренно ткнул меня кием. Россыпь извинений была рассыпана у моих ног, инцидент исчерпан, а после завершения партии один из рыжих подсел ко мне с бутылкой «Будвайзера», так, поболтать. В местах, подобных данному, представления о вежливости, социальные границы, характерные для мест происхождения экспата, да даже порой и просто приличия – все растворяется в локальной жиже. Слава богу, не до конца, рыжий был вполне учтив, он еще раз извинился, спросил, что я тут поделываю, без интереса повертел в руках мою книгу и – конечно же! – принялся рассказывать о себе. Собственно, все предыдущие слова и жесты были прологом, подготовкой к наконец-то подвернувшейся возможности что называется излить душу. Душа, как и излияния ее, была несложно устроенной, оттого пришлось придумывать повод улизнуть. Сочинив предлог, я опять стал прислушиваться к изливаемому, чтобы нащупать замедление скорости, предвосхитить паузу и вставить – «sorry». Меж тем рыжий воспарил до классических высот ораторского искусства, глава «Риторические вопросы». Доколе ты, о Катилина? Почему я, Брайан Дженнингс..? И тут что-то такое переключилось в моей голове, хитроумная конструкция ускользания распалась, в ушах зазвучало: «Дженнингс, Райс, Нельсон, Прайс, О’Лири, Янг…», считалка, детский стишок Хармса, чиж-судомойка, чиж-поломойка, чиж-огородник, чиж-водовоз, дженнингсрайс, нельсонпрайс. Момент был утерян, пришлось просидеть еще десять минут до окончания речи мистера Дженнингса и уже потом распрощаться, оставив свои неправильные номер телефона и имейл в обмен на его правильные. Что же произошло? По дороге домой я пытался вспомнить, что это, кто такой Дженнингс, что интересного совершил Прайс и откуда взялся О’Лири. Сотни раз я бормотал себе под нос дурацкую считалку, и только проходя мимо открытого стадиона и автоматически замедлив шаг, чтобы посмотреть, как скверно местные играют в футбол, только тогда я вспомнил, что это было – то, что я вспомнил в баре. Дело было так. Очень давно, тинейджером, я вдруг полюбил футбол, основательно и дотошно, даже академически, наизусть учил составы команд, имена тренеров, кто и сколько раз был чемпионом и проч. В городе, где я тогда жил, информацию можно было получить только в «Советском спорте» и еженедельнике «Футбол-хоккей», но мне казалось мало, поэтому следующим шагом стала еженедельная покупка в ларьке «Союзпечать» свежего номера газеты британских коммунистов Morning Star, где был немаленький спортивный раздел. Естественно, мои познания в английском, шотландском и даже североирландском и валлийском футболе сложились в монументальную систему. Мой приятель С. разделял эту страсть, и мы пытались перещеголять друг друга эрудицией. Да-да, точно, он запомнил наизусть состав «Ливерпуля», а я «Арсенала», и мы устраивали что-то в роде нынешних рэп-баттлов, обмениваясь энергичными длинными монологами, состоявшими из фамилий футболистов любимых команд, основного состава и запасных, плюс тренеры, хотя я, кажется, «Арсенал» не особенно жаловал, в любом случае я не видел ни одного матча с его участием. В советском телевизоре английскую премьер-лигу не показывали, а позже, когда стало возможным увидеть все, я охладел. Так что «Арсенал» образца, условно говоря, 1979 года был для меня идеальной формой, возвышенной непознаваемой идеей, чем-то вроде Бога, о существовании которого тебе известно, о деяниях которого ты можешь прочитать, но знать и лицезреть его тебе не дано. Это Бог деистов, сделавший свое дело, запустивший механизм Мира и удалившийся в свой кабинет заниматься чем-то более для него интересным. Он там, мы здесь. Но, чтобы не прервать нашу связь, мы периодически бормочем молитвы, смысл которых на самом деле нам недоступен. Дженингсрайснельсонпрайсолириянг. Казалось бы, что проще, прогуглить, проверить, что это был за состав, какого года, что выиграли или проиграли, в конце концов, существовали ли они на самом деле, Дженингс, Райс, Нельсон, Прайс, О’Лири и юный Янг, но ведь столько лет этот томик лежал внизу журнального столика, покрывался пылью и интереса не представлял – и вдруг всплыл тогда, после беседы в Magdalene’s Tears, когда я смотрел, как китайские студенты гоняют футболянку, но потом что-то отвлекло мое внимание, и я снова забыл. А вспомнил опять только сейчас, и сейчас же проверить бы, да нет вайфая. Заметим, скороговорка никуда не денется, она продолжит мозолить мне мозг до самой смерти, если, конечно, учтивый герр Альцгеймер не освободит меня от хлопот, связанных с памятью в любых ее видах. «Доктор Альцгеймер. Венеролог. Часы приема с 00:00 до 24:00».

Кажется, я опять уснул. Книга лежит на полу подстреленной птицей. За окном все туман. Надо бы умыться, пройтись в ресторан за кофе, поглядеть, что и как там. Железнодорожная вода стекает по лицу. Жестковатая решетка вафельного полотенца. Компромиссный пуловер поверх майки, слегка домашнее, но все же не худи. ОК, с таким можно даже ботинки. Из купе Сюин доносится музыка, дальневосточный попс. Дальше дверь приоткрыта – то ли проветривают, то ли второпях забыли. Донгмей спит, в одежде, укрывшись пледом, откуда здесь плед? наверное, с собой везут. Закрытая дверь. Еще закрытая дверь, та самая, запертая до станции Y. Еще закрытая дверь. Потом чуть приоткрытая, Володя сидит, смотрит в окно, на столе китайская чашка с крышечкой. Да, граненых в фирменных подстаканниках здесь не дадут. А жаль, кстати. Интересно, зеленый пьет или красный? Тихонько дальше. Чен слушает китайское радио, молодчина, надо быть в курсе последних решений партии и правительства. В дверях вагона-ресторана натыкаюсь на Улофа, он выходит из туалета, что странно, ведь есть же в нашем вагоне. Впрочем, быть может, занят. Молча улыбаемся и расходимся. Прохожу мимо пустых зеленых пока еще столов, верхнего света не включили, уютная полутьма, в ней стойка бара кажется то ли освещенным приморским променадом, то ли вообще титаником в вечернем океане. Американо за стойкой, прямо здесь, без молока, спасибо, поболтаю с официантом, раз уж он, оказывается, говорит по-английски.