впервые встретился с ней в толпе гостей, на приеме во дворце у маркизы Казати, прославленной итальянской красавицы и королевы римского светского общества; эта прекрасная собой и эксцентричная дама при своем первом появлении в римском свете въехала в бальный зал на колеснице, запряженной львами, а главным предметом ее одежды была тогда живая змея.

Изадора Дункан делала все возможное, чтобы быть рядом с Дягилевым, надеясь, что он даст ей мимические роли, похожие на те, которые исполняла Ида Рубинштейн. Но Дягилев, имевший безупречное чувство такта, всегда избегал любой встречи, при которой она могла бы вынудить его дать ей определенный ответ. Он не только уклонялся от личных встреч с Дункан, но и отказывался открыто выражать свое мнение о стиле ее танца. Для него было большим облегчением, что Вацлав не знал никаких языков, кроме русского: иначе Вацлав мог бы напрямую сказать Дункан или кому-нибудь другому, что именно Сергей Павлович думает о ней. Вацлав молчал лишь потому, что не понимал вопросов, которые ему никогда не переводили.

Изадора Дункан ни от кого не скрывала свое желание переспать с каждым знаменитым человеком, который ей встречался, поскольку желала иметь от них детей и тем помочь родиться на свет поколению артистов. Она, разумеется, попросила Вацлава создать вместе с ней танцовщика, и, когда Дягилев, которого это очень позабавило, перевел Вацлаву ее приглашение, тот лишь улыбнулся.

Они заметили, что Дункан не знала основ техники танца, и, хотя она создала нечто совершенно новое для нашего времени, ее исполнение выдавало ее тайну и показывало ее слабость. Она была любительницей. Это их мнение было непоколебимым и доходило до того, что они, увидев в опере или танце что-то плохое, исполненное слабо или безвкусно, стали говорить вместо прежнего «Это как в Мюнхене» по-новому: «Это как у Дункан».

Им нравились званые вечера и веселое общество, но больше всего они любили сидеть одни на площади Святого Марка перед кондитерской Флориани и есть мороженое. По вечерам площадь была полна людей, слушавших оркестры, которые давали на ней концерты, и Вацлав, глядя на кружащих в небе голубей и на различные типы прохожих-итальянцев (изящно затянутые в корсеты офицеры с тонкими женскими талиями, взмахи и шуршание плащей под легким ветерком, цепкие быстрые взгляды блестящих черных глаз, жестикулирующие смуглые женщины), составлял танец из их скрещивающихся движений. Может быть, именно тогда он впервые подумал о том, чтобы самому сочинять танцы.

В конце августа они должны были вернуться в Россию, поскольку у Вацлава заканчивался срок, на который он был отпущен из театра. Они с сожалением покинули Венецию, но были горды и счастливы, когда с триумфом возвращались в Санкт-Петербург.

Глава 7

Дружба Сергея Дягилева и Вацлава Нижинского

Разумеется, известие о потрясающем успехе Русского балета и личном триумфе Нижинского в Париже опередило их. Санкт-Петербург принял завоевателей с распростертыми объятиями; газеты писали только о них; и каждый из них вполне мог сказать по поводу парижского сезона: «Пришел, увидел, победил». На вокзале Вацлава встретили его мать и его сестра Броня. Элеонора Береда едва могла поверить, что тот, о ком она так много читала, — ее Ваца. Она плакала и смеялась сразу и все время говорила с сыном. Первые дни прошли как в лихорадке: нужно было так много рассказать матери Вацлава о его успехе, о поездке, о Париже и Венеции.

Когда начались репетиции, Вацлав сразу же явился в Мариинский театр. Барон Фредерикс выразил ему удовлетворение от имени двора и от своего имени, поздравил с успехом и поблагодарил за службу, которую Вацлав сослужил России своим танцем. Коллеги по театру встретили Вацлава приветственными криками, но вскоре его жизнь снова подчинилась железной дисциплине и правилам Императорского театра с его узким кругом зрителей-знатоков, чьи места в зале передавались в буквальном смысле слова из поколения в поколение.

Это был третий сезон Вацлава в Мариинском театре со времени окончания школы. После парижского успеха ему давали все больше ролей.

«Жизель» был знаменитый французский балет — музыка Адана на сюжет одного из стихотворений Теофиля Готье. Танцы были поставлены Коралли, а первая постановка состоялась 28 июня 1841 года. Это была самая знаменитая роль Карлотты Гризи, и с тех пор роли в нем были самыми волнующими и желанными для артистов классического танца — почти то же в балете, что «Гамлет» в театре. Это был прекрасный спектакль для раскрытия возможностей Павловой. Она танцевала юную деревенскую девушку, которая из-за предательства переодетого принца сходит с ума и кончает жизнь самоубийством. Анна Павлова была великолепна в этой сцене — выжимающем все силы из исполнительницы трагическом одиночном па; это была героическая Офелия танца, чудесный пример сочетания виртуозной техники и сокрушительной силы драматического переживания. Это была ее любимая роль.

В знаменитой второй сцене, когда мы видим могилу девушки и принца, который усыпает эту могилу цветами, опускается на колени и молится, чтобы умершая воскресла, Павлова встает из мокрой земли в виде призрака, красота которого страшна, когда девушка внезапно сбрасывает с себя пелены смерти и плывет по сцене, как невесомое создание, чтобы танцевать свое па-де-де с принцем.

Павлова в этой роли была само совершенство. Феноменальный успех Вацлава в роли молодого принца вызвал у нее злобу, которая была еще усилена тем, что Павлова имела имущественные интересы в этом балете. Случилось неслыханное: танцовщику-мужчине аплодировали, вызывали раз за разом и осыпали его цветами, как абсолютную приму-балерину.

Вацлав был очень высокого мнения об искусстве Анны Павловой. Он считал, что ее техника не имеет себе равных, а ее позы и арабески прекрасны, и любил танцевать с ней. Ему были по душе ее легкость и изящная хрупкость. Ему нравилось танцевать с ней в Мариинском, где она проявила себя как лирический поэт балета, и, хотя она усиливала эмоциональность своего танца и утверждала свой собственный стиль «чувство на грани обморока», она тогда, под контролем железной дисциплины и традиций Мариинского театра, не могла утрировать этот стиль, как сделала позже в своей независимой труппе.

Вацлав чувствовал, что у него и у нее дар танца имеет один и тот же источник и что при его летящих движениях Павлова может, по крайней мере, своей легкостью создать впечатление, что они дополняют друг друга. Когда они вместе танцевали в «Сильфидах», это было полное сопереживание, которое невозможно описать словами.

Дягилева после его возвращения чествовали праздниками, как никогда раньше. Субсидию, отнятую в предыдущем году, теперь навязали ему почти силой. Кшесинская