этого молодого человека совершенно незаметно для него, и Стравинский стал одним из его самых пылких сторонников и защитников. Он был чрезвычайно самолюбив и, разумеется, понимал, какой огромной помощью была для него близость к артистическому кружку Сергея Павловича.

Вацлав и Игорь вскоре стали друзьями. Вацлав испытывал безграничное восхищение перед талантами Стравинского, а дерзкая отвага, с которой он напрямую вводил в музыку новые гармонии, и мужество, которое он проявил, применяя диссонанс, нашли отклик в душе Вацлава. Они были самыми молодыми сотрудниками Дягилева, и, разумеется, это их в какой-то степени объединяло. Но Вацлав был, так сказать, менее светским человеком по образу жизни и чувствовал, что его искусство — это средство, которое должно облагораживать человечество. Стравинский был грубее — хорошо понимал материальную сторону жизни и испытывал интерес к своему личному успеху. Для него имели важное значение его музыка и репутация, но его произведения стоят в ряду величайших достижений нашего времени. И каждая его важная работа — первая из них «Жар-птица», затем «Петрушка», «Весна священная», непоставленная «Литургия» и, наконец, «Аполлон Музагет», «Лис», оперы «Соловей» и «Мавра» и оратория «Царь Эдип» были первоначально созданы по заказам Дягилева.

Привязанность Вацлава к Сергею Павловичу становилась все сильнее. В идеях по поводу искусства между ними было полное согласие. Вацлав больше чем с готовностью — с охотой был в руках Дягилева мягким воском и позволял ему лепить себя. Он был тем идеальным учеником, который без сопротивления идет вслед за своим наставником до того момента, когда перерастает наставника и тот перестает быть ему нужен. Привязанность Вацлава к Дягилеву была глубокой. Вацлав не рассуждая верил в него — в его образ жизни, в его представления об искусстве — и позволял ему полностью руководить собой. А Дягилев, со своей стороны, любил его и баловал всеми способами, которые знал, все время стараясь привязать его к себе еще сильнее. Даже то безграничное обожание, которое чувствовал Дягилев к Нижинскому-танцору, бледнело по сравнению с его страстной любовью к самому Вацлаву. Они были неразлучны. Минуты недовольства и скуки, которые случаются у других людей при таких отношениях между ними, никогда не случались у этих двоих, потому что они были очень сильно заинтересованы в успехе одной и той же работы. Делать Сергея Павловича счастливым не было для Вацлава жертвой. А Дягилев давил любую мысль о сопротивлении, которая могла прийти на ум молодому человеку, хорошо известными рассказами о греках, о Микеланджело и Леонардо, чье существование как творцов зависело от такой же близости, как та, что была между ними.

Отношения между ними были настолько настоящим чувством, что все принимали их как должное. Художественный кружок Дягилева всегда знал его взгляды на жизнь и соглашался с ними. Один лишь Бакст из-за своей страстной любви к женскому полу делал безнадежные попытки преобразовать Дягилева. Но Дягилева либо забавляли, либо раздражали хвалебные речи Льва Николаевича в честь женщин, когда тот старался словами и рисунками доказать Дягилеву красоту тех, кого тот навсегда изгнал из своей жизни.

Дягилев пытался убедить Бакста, что не было ни одного настоящего художника, который не сочетал бы в себе характеристики обоих полов, что почти все великие гении прошлого были гомосексуальны или по меньшей мере бисексуальны. Нормальная любовь, по словам Сергея Павловича, была просто необходимостью продолжить род — требованием природы, животным рефлексом тела, лишенным всякой красоты и унизительным для тех, кто стремится к духовным и эстетическим наслаждениям; но любовь между лицами одного и того же пола, по его мнению, даже если это совершенно заурядные люди, уже из-за одного только сходства их натур и отсутствия предполагаемой разницы между влюбленными, — чувство творческое и артистическое. И все же Дягилев вовсе не был только сладострастником. Было сильное эстетическое удовольствие в его чувстве к Вацлаву, который и в искусстве, и в жизни всегда был способен излучать красоту и усиливать эмоцию до экстаза — словно натягивать струну все сильнее и сильнее, пока она не лопнет, но вместо ожидаемого разрыва струны погружать партнера в бесконечное блаженство.

Самыми острыми были разногласия между ними из-за Брони, сестры Вацлава. Дягилев не хотел включить ее в свою труппу. А Броня уже закончила с отличием Императорскую школу и получила важные роли в Мариинском театре. Ее танец имел те же свойства, что танец Вацлава, — поразительно высокую технику, огромный диапазон отточенного до совершенства исполнительского мастерства, а также необычные силу и легкость. В ней соединилось что-то от эфирного очарования Павловой, техника Кшесинской, огромное драматическое дарование и врожденный сокрушительный темперамент. Броня была не только балериной, но и блестящей характерной актрисой и обладала всеми данными для того, чтобы стать выдающейся характерной танцовщицей.

Дягилев видел в ней материал для очень яркой танцовщицы, что-то новое и необычное, но упорно возражал Вацлаву словами о том, что публика всегда хотела видеть балерин с приятными, симпатичными личиками и люди не примут новое в ее танце, если она не будет хорошенькой. У Брони были восхитительное лицо и прекрасное тело, но ничего даже отдаленно похожего на то, что обычно считают приятным, симпатичным. Вацлав любил сестру и был обижен поведением Дягилева. Броня стала негласно брать у него уроки и очень многому научилась благодаря этим занятиям. В эти годы у них было полное взаимопонимание и сотрудничество. Она гордилась своим знаменитым братом и знала, какой это гений, и понимала, что может усовершенствовать свои дарования, только наблюдая за его талантом. Они жили с Элеонорой в своей уютной квартире. Вацлав очень плохо переносил холод и каждую зиму болел гриппом. Это чем дальше, тем больше беспокоило его мать, которая чувствовала, что санкт-петербургский климат опасен для него.

В начале весны артисты начали репетировать для парижского сезона уже известные им балеты и новые произведения. В этом году у них наконец была готова большая труппа для поездки на Запад. В репертуаре были «Павильон Армиды», «Князь Игорь», «Пир», «Сильфиды», а также «Жар-птица», «Карнавал», «Жизель» и «Шехерезада».

При отъезде в Париж они волновались еще сильнее, чем в предыдущий раз. Как обычно, Нувель и другие близкие друзья Дягилева ехали вместе с труппой. Вацлав говорил мне, что чувствовал себя тогда словно маленький ребенок перед экзаменом. На этот раз их ждали в Париже с жадным нетерпением. Журналисты и зрители приветствовали их как старых друзей. Билеты на спектакли были распроданы уже за несколько недель до представления. На вокзале артистов встретили сотни людей, желавших составить планы вечеров и развлечений для них. Дягилев сказал: «Пожалуйста, пожалуйста,