— Я виноват…

Я даже опешила от этого, просто по голове погладила, дала другую вилку, и мы стали ужинать. Чуть позже, когда я занималась какими-то делами на кухне, сын подошел ко мне и сказал, опять с той же интонацией (пришибленности какой-то?):

— Мама, я виноват, я хотел книжку взять, а коробка с карандашами упала, и все карандаши рассыпались под стеллаж… — Он говорил это, не поднимая глаз, со слезами в голосе, еще чуть-чуть и заплачет.

— Ну, уронил ты коробку и уронил, велика печаль! — сказала я. — Чего ты так расстраиваешься? Пойдем, поднимем твои карандаши, поставим на место коробку — и все дела!

Чуть позже я зашла в его комнату — он сидел на полу, на ковре и вырезал что-то из бумаги. Рядом с ним была горка обрезков. При моем появлении он вскочил и сказал опять как-то обреченно:

— Мам, я знаю, я виноват, что нарезал, но я уберу.

Тут уже я не стерпела.

— Ну почему же ты виноват? — спросила я удивленно. — Ты просто нарезал бумагу, которую сам и уберешь. В чем твоя вина?

— Не знаю, — ответил сын. — Но если я это сделал — я виноват. Я виноват, — сказал он, как бы убеждая меня. — Бабушка мне все время говорила, что я виноват…

Мне все стало понятным. Бабушка славно «потрудилась» над внуком, за неделю внушив ему чувство вины за все, что он делал. Всего неделя — и ребенок сам на себя не похож. Ходит поникший, меня именно это в нем больше всего и поразило, как будто его нагрузили чем-то, и он под тяжестью этого даже голову поднять не может. А его и нагрузили — он все время был плохим и виноватым…

Действительно, чувство вины — это очень тяжелое чувство, тяжелое в самом прямом смысле слова, с этим согласятся все, потому что все его переживали. Это груз, который давит. Это ощущение такой тяжести на сердце. Это тяжелая от мыслей голова, которая не может думать конструктивно.

В этом состоянии тяжело жить, потому что оно давит на тебя. И зачем же жить в таком состоянии? И каково в этом состоянии маленькому ребенку? Каково в этом состоянии подростку, который в силу своих возрастных особенностей и так имеет кучу терзаний или сомнений по поводу своей личности?

Но наши дети так часто живут в этом тяжелом, гнетущем чувстве вины. Некоторые дети, чьи родители тщательно, постоянно их «воспитывают», живут в этом состоянии постоянно. В постоянной тяжести осознания, что ты — плохой, что ты виноват, что ты не так сделал, не так поступил. Согласись — это тяжелое и жестокое испытание!

Мало того, чувство вины приводит к еще одному очень тяжелому последствию для личности человека, испытывающего эти чувства. Оно вызывает неосознанное желание быть наказанным, получить наказание. Оно запускает неосознанные программы, приводящие к поступкам и действиям, требующим наказания.

Испытывая чувство вины за что-то, человек как бы сам хочет себя за это наказать. И неосознанно совершает поступок, вызывающий наказание, или боль, или болезнь.

И получается замкнутый круг, или спираль, когда ребенок, живущий с чувством вины, неосознанно совершает поступки, вызывающие наказание, а за ним — новый виток чувства вины. А за ним — новое неосознанное желание быть наказанным. И опять плохой поступок. И он не становится лучше в этом постоянно «ухудшающемся» поведении. И сколько за свою жизнь жалоб от родителей я слышала: «Мы его воспитываем, воспитываем, но его поведение становится все хуже и хуже!»

Чувство вины — деструктивное чувство, потому что не дает сил к переменам, а возвращает к ощущению «плохости», способствует падению самооценки, веры в себя. И это тот побочный «результат», который мы имеем как следствие нашего воспитания.

Думаю, поняв вред уже одного этого побочного эффекта, этого «довеска» к нашим результатам — мы должны остановиться и пересмотреть свои отношения с ребенком, способы и методы нашего воздействия на него. Потому что в действительности никто из нас не желает таких переживаний и состояний своему ребенку. Мы же любим его! И — я уверена в этом! — можем обходиться в воспитании без таких последствий и «довесков»!

Закрытость

Однажды, когда я вернулась домой после долгого отсутствия, я пошла вечером в детский сад, чтобы забрать внука. Я знала от дочери, что он находился в другой группе: было лето, и детей, оставшихся в саду, соединили в несколько разновозрастных групп. И дочь в телефонных разговорах со мной сетовала, что ребенок, который всегда ходил в сад с удовольствием, теперь каждое утро капризничает, не хочет идти в сад, говоря, что ему там не нравится.

Я нашла детей на участке, с радостью увидела внука, которого так давно не видела. Позвала его. Он, увидев меня, к моему удивлению не побежал ко мне, как делал всегда при встрече, не бросился обнимать меня, а так и остался стоять на месте, как чужой.

— Иди скорее ко мне, мой дорогой! — опять позвала я.

И он пошел, пошел, как солдатик. «Как замороженный», — подумала я. На его лице не было радости. Он был каким-то «окаменевшим» — и странно это было наблюдать у всегда такого активного, живого и естественного мальчика.

— Да что с тобой? — спросила я, наклонившись к нему.

— Ничего, — чинно и холодно ответил он, и я, взяв его за руку, повела, так и не придя в себя от изумления. Мы прошли несколько метров — он так и шел рядом, как замороженный. «Как Кай, в сердце которого попала льдинка», — мелькнуло у меня в голове. Я была дальше просто не в состоянии оставлять все, как есть.

Я остановилась, присела, обняла ребенка и сказала горячо:

— Ну что с тобой, дорогой? Это же я, Маруся! Я приехала к тебе! Я так по тебе соскучилась! — и я прижала его к себе, крепко обняла его, начала целовать. И он как будто оттаял в моих руках. Я почувствовала его отклик, глубокий вздох.

— Маруся! — сказал он, и я почувствовала чувство радости в том, как он произнес мое имя.

И уже он обнял меня, прижался ко мне. Стал тем живым мальчиком, которого я знала.

Я взяла его за руку и пошла по дорожке сада. Потом остановилась и посмотрела на играющих детей, от которых я только что увела внука.

Несколько «взрослых» пяти-шестилетних детей, стоя отдельной стайкой — смеялись над малышом трех-четырех лет. Они делали это так жестоко, как могут делать дети, нуждающиеся в самоутверждении. И делали это вместе, поочередно прерывая друг друга, что создавало еще большую жестокость:

— Да он маленький… А одет-то посмотрите — шорты, как у малыша… Ха-ха-ха, посмотрите, на кого он похож… Он еще, небось, и писается…

— И какается — добавил кто-то.

Последняя фраза вызвала дружный хохот у «больших». А «малыш» весь скукожился, сжался.

И я поняла, почему забрала внука в таком состоянии. Он в этой группе тоже был «малышом». И ему тоже досталось от добрых «взрослых» детей, избравших малышей для своего самоутверждения. И те естественные защитные механизмы, которые работают в психике ребенка, просто выключили его чувства, закрыли его от негативных внешних воздействий. Он действительно окаменел, ожесточился, чтобы не быть в этой ситуации насмешек, не переживать боль и унижение.