В Оксфорде Клиффорд Ларр интересовался мною куда больше, чем я — им. Объяснялось это не только несчастным случаем, положившим конец моей жизни там (и во многих отношениях конец моей жизни вообще), но и тем, что Клиффорд, как он мне потом сказал, был любителем всяких странностей, а я был человек странный. Возможно, обо мне говорили куда больше, чем я думал. Клиффорд знал, что у меня есть сестра, которой я очень предан. У него тоже была сестра. Ничего общего с Кристел она не имела. Она была талантливым математиком и погибла от рака в двадцать с чем-то лет. Когда стало ясно, что мы с Клиффордом намерены встречаться регулярно (уговор насчет понедельников был единственным условием, на котором я настоял исходя из своего уклада жизни), он пожелал познакомиться с Кристел, и я два раза брал ее с собой, отправляясь к нему. Он тоже заходил к ней вместе со мной. Кристел влюбилась в него. Меня это поразило и очень расстроило. А не должно бы. Ну, кого в конце концов встречала в своей жизни бедняжка Кристел? Она так мало видела мужчин — совсем как Миранда,[35]жившая на уединенном острове. А Клиффорд был недурен собой, блестящий, умный, при желании обаятельный, окруженный атмосферой меланхолии и таинственности, что вызывает у женщин жалость, а потом довольно быстро — любовь. Кроме того, он удивительно мило вел себя с Кристел, был мягок и тактичен, чего в других случаях я никогда за ним не замечал. В ее присутствии он даже выглядел иначе и лицо у него становилось другим. В ее присутствии он неизменно — возможно, инстинктивно — изображал уважительное дружелюбие ко мне, что тоже способствовало завоеванию ее сердца. И держался он с ней если не совсем как с ровней — что было исключено, — то, во всяком случае, теплее, чем кто-либо из моих друзей (за исключением, конечно, Артура). Он объяснял ей суть вещей и явлений. Импайетты же опекали ее. Они были добры к Кристел, но никогда не смотрели на нее как на личность. Она их не интересовала. А вот Клиффорда она интересовала. И, чувствуя его интерес, Кристел расцветала и любила его за это.

Конечно же, Кристел никогда не говорила мне, что влюбилась в него, но все было и так ясно, и она это знала. Ясно было и то, что любовь эта безнадежна. Клиффорд был законченный женоненавистник, и к тому же ничего серьезного с существом необразованным у него быть не могло. Видимо, Кристел вызвала в нем человеческую теплоту, быть может, просто жалость. Вполне возможно даже, что его привлекал образ Кристел. Он любил шутки ради говорить мне, что я помешался на своей сестре. (Безобидный соперник?) А потом его почему-то поражало и искренне радовало то, что она была девственница. «Она в самом деле девственница? — с довольным видом спрашивал он меня, желая снова и снова слышать подтверждение, словно ребенок, который снова и снова хочет слушать одну и ту же сказку. — Так приятно думать, что есть еще девственницы в наши дни». Когда стало ясно, что она решила выйти замуж, Клиффорд, по-моему, поступил единственно возможным для себя образом, и притом правильно: он полностью устранился. «Он больше не придет, верно?» — сказала мне Кристел унылым тоном, какой обычно означал у нее горе. «Нет», — сказал я. Он и не пришел, и она тоже ни разу больше не была в его квартире, представлявшейся ей сказочным дворцом. Их необычное и мимолетное общение словно снежным покровом окутала тишина. Кристел никогда больше не заговаривала о Клиффорде. И он редко заговаривал о ней, лишь порою осведомлялся — вежливо и без особого интереса, — как она поживает. Ну, а я с глубоким облегчением воспринял их разрыв.

Когда началась моя дружба с Клиффордом Ларром, — если наши отношения можно так назвать, — я представлял себе, что она будет развиваться если не драматически, то, во всяком случае, достаточно бурно, и будет в ней начало, середина и конец. Я, видимо, не очень верил в свою способность не наскучить столь образованному человеку, как Ларр. Он принадлежал к числу âmes damnées.[36]И я, конечно, тоже. Только я был примитивной, глупой, случайной, полубессознательной âme damnée; он же был человек рафинированный, изощренный. Я просто не мог поверить, что у него не исчезнет желание встречаться со мной, — при том, что я открыто не разделял его вкусов. Однако оно не исчезало, и в то же время он вроде бы вовсе не стремился развивать наши отношения дальше определенной, намеченной им черты. (А этой черты мы достигли довольно быстро.) Словом, в наших отношениях не было динамики, но не было и стабильности. Знакомство с Клиффордом доставляло удовольствие и — муку. Уж об этом он всегда заботился. Я, естественно, завидовал ему и чувствовал свою несостоятельность, а Клиффорд знал, как заставить меня почувствовать ее еще острее. Клиффорд был богат. Отец его был преуспевающим адвокатом, потом судьей. Клиффорд вырос в богатом, полном книг доме. Он был прекрасно образован и воспитан — куда мне до него; мне бы этого уровня, наверно, не достичь, даже останься я в Оксфорде. Квартира у Клиффорда была как музей, храм, Двор чудес. По вечерам, хотя в комнатах полно было ламп, там почему-то всегда царил полумрак. Если на Клиффорда нападала депрессия, что случалось нередко, он выходил в город и покупал какой-нибудь objet d'art.[37]Квартира была положительно забита занятными книжными шкафчиками, ковриками, китайскими вазами, бронзой и всякой всячиной. Клиффорд коллекционировал рисунки итальянских художников, коллекционировал индийские миниатюры (мне они особенно правились) с изображением принцесс — во дворце, в саду, на лодке, беседующих с животными, поджидающих возлюбленного. Можно было бы неплохо повысить свое образование, посещая его дом, — если бы я, конечно, хотел чему-то учиться. Сначала он пытался заставить меня слушать музыку или научить меня играть в шахматы, потом перестал. Зато я знал больше, чем он, языков и никогда не позволял ему забывать это.

Итак, Клиффорд по-прежнему охотно встречался со мной, но заставлял меня дорого за это платить. У него часто бывало дурное настроение, и тогда он принимался говорить о самоубийстве. Когда на него нападал мрак, он безжалостно язвил меня. Сначала я выходил из себя, что ему как раз и требовалось. Однажды я в бешенстве грохнул об пол дорогую чашу из красного богемского стекла. Клиффорд ужасно расстроился и чуть не заплакал. (Чем больше у человека вещей, тем сильнее, очевидно, его жажда обладать ими.) Злиться он стал потом. А я после этого случая стал более сдержан, хотя у нас по-прежнему иной раз возникали ссоры, когда я в слепой ярости выскакивал на улицу, загнанный в угол, не зная, что ему отвечать. Он же был полон всеобъемлющего сарказма, и, когда его сарказм не был направлен на меня, это было даже забавно. Ему нравилось вызывать в людях самодовольство, чтобы потом можно было их презирать. (Особенно легкой добычей были для него в этом отношении Импайетты.) Я чувствовал себя особой привилегированной, когда видел, как он презирает весь мир, кроме меня. Возможно, в этом проявлялось мое особое самодовольство. Как я уже говорил, Клиффорд был сухой, тонкий, высокий. У него были слегка волнистые светлые волосы — в таких волосах долго незаметна седина. Узкие, близко посаженные голубые глаза, прямой острый нос и тонкий рот, который обычно саркастически кривился, но когда он слушал музыку, или смотрел на картины, или смотрел на Кристел, или (очень редко) смотрел на меня, рот его расслаблялся, губы чуть выпячивались, и все лицо становилось спокойным, мягким. Он носил дорогие костюмы из тонкого вельвета и дорогие, тонкие, яркие рубашки.