Психиатр ухватился за вопрос советника по делам религий и вновь оседлал любимого конька: чеканя слова, он развил идею о заторможенности христианской составляющей коллективного бессознательного как реакции на легкомысленное обращение со Священной Книгой, которой приходится прикрывать столько лжи, вероломства и клятвопреступлений.

— Да, но когда он говорит, что…

Богослов не закончил фразу, лишь указал подбородком на экран, где безмолвно разорялся Джимми. Энтридж включил звук.

— Я в гробу видал святых отцов, докторов и судейских!

Остановив кадр, психиатр поспешно пустился в объяснения:

— Имеются в виду религиозные учреждения, медицинская система и судебные власти, которые, напомню, приговорили Иисуса к распятию по причине его чудесных исцелений и вызванной ими политической нестабильности.

— Надо будет все же поработать с его речью, — вставил пресс-атташе.

— А его реакция на упоминание крови Христа, — заговорил наконец Ирвин Гласснер, которому от всего этого разговора, заснятого без ведома Джимми на пленку, было очень не по себе. — По-вашему, доктор, в нем что-то сработало в ответ на откровение или он просто не поверил?

Психиатр из ЦРУ прокрутил пленку до нужного места, где Джимми интересовался, из какой марки церковного вина его клонировали.

— Инстинктивная самоцензура Сверх-Я, отрицающая отношение крови в смысле генетическом и сексуальном к символике таинства причастия, — прокомментировал он.

— А это, часом, не юмор? — серьезно спросил Бадди Купперман делано встревоженным тоном.

— То, что вы называете «юмором», — всегда окно, открытое подсознанием.

— Вы, верно, нечасто проветриваете.

— И еще, когда отец Доновей напоминает ему об их знакомстве, — продолжал Гласснер, — а Джимми не помнит…

— А вот это притворство! — торжествующе воскликнул Энтридж, увеличивая изображение. — Посмотрите на его глаза. Их проверили оптическим детектором лжи: он узнал священника, но не хочет признаться в этом. Не хочет воспоминаний, нахлынувших в результате психологического шока, спровоцированного мной. Я категорически утверждаю: с этого момента он ломает комедию.

— Даже когда плачет?

— Это когда он в одиночестве читает досье? Что ж, смотрите. Обратите внимание, Ирвин, как он сидит. Он позирует. Знает, что его снимают.

— Не могу с вами согласиться, — сухо возразил богослов. — Эти слезы — настоящие, как слезы Иисуса на Масличной горе. Слезы внезапного прозрения, сомнения, страха…

— Реминисценция это или самовнушение, — веско произнес духовный наставник, — процесс идентификации с Христом пошел. Это я подтверждаю.

Его преосвященство благосклонно взглянул на молодого аскета, корейца, которому президент Нелкотт считал себя обязанным всеми своими победами, и в спорте, и в политике. Авторитет беспристрастного гуру Белого дома укрепил позиции советника по делам религий, и он не преминул напомнить присутствующим о таинстве Святой Троицы: человеческая природа Христа, неотделимая от его природы божественной, была единственной возможностью спасти людей, поняв их изнутри: как и они, Христос страдал, сомневался, боялся — эти чувства Святой Дух мог испытывать лишь через воплощение…

— Согласен, но вы посмотрите, над чем он плачет, — возразил доктор Энтридж и показал крупным планом бумаги в руках Джимми. — Это он. Его детские фотографии. Подавленные воспоминания вдруг всплыли, и с этой минуты он думает лишь об одном: бежать. Как в шесть лет. Скрыться от прошлого, которое его настигло, избавиться от креста, чересчур для него тяжкого. И он вводит нас в заблуждение. Выдает шутовскую реакцию, спрашивает, может ли он, будучи дубликатом Христа, иметь детей. Он хочет шокировать нас, чтобы мы сами отказались от мысли использовать его в неясных ему целях. Не забывайте, что, когда он узнал тайну своего рождения, в нем могла проснуться и другая память — память генов. Иисус возродился в нем. Отсюда психическая травма: ему мучительна мысль, что он должен повторить судьбу оригинала, — ведь в таком случае жить ему осталось меньше года.

— И все это вы извлекли из этой записи, — буркнул Бадди.

— Это лишь пример, господин президент, пример того, как его реакции могут быть истолкованы в свете его отчасти божественной природы…

— А кто-нибудь думал о реакции Израиля? — холодно обронил генерал Крейг, которого политики и психологи из Пентагона втянули в три бесполезные войны, увенчавшиеся катастрофическими победами.

Раввин горестно покачал головой.

— Это не входит в задачи вашей комиссии, — ответил президент. — Продолжайте, Энтридж.

— …но, если угодно, я сейчас же докажу вам обратное, по всем пунктам, и сделаю из поведения этого мастера по ремонту бассейнов вывод о его на сто процентов человеческой природе. Вы так легко приняли мессианское истолкование его личности, потому что хотели в это поверить. Я это говорю вот к чему: полубог или нет, этот человек будет тем, что мы захотим из него сделать, если только сам усмотрит в этом свой интерес, свое оправдание, свою, так сказать, игру. Даже закоренелым скептикам он всегда сможет предъявить свою генетическую матрицу и тем самым всех и наперекор всему убедит в том, что он — новое воплощение распятого из Евангелий; сам факт его рождения и беспрецедентная для клона, при нынешнем уровне наших знаний, продолжительность жизни станут аргументом в пользу его сверхчеловеческой природы, в него уверуют, и эта вера будет сильнее его собственных сомнений.

Все надолго замолчали, словно вжавшись в кресла. Салон лимузина с читающим Джимми исчез с экрана, и президент повернулся к шефу отдела ФБР.

— Как он вел себя потом?

— Как мы и предполагали, сэр. Он подал жалобу в Ассоциацию защиты от врачебных ошибок и потребовал перепроверить его генетическую карту. У него повторно взяли анализ крови; молекулярный компьютер подтвердил последовательность оснований ДНК.

— Что дальше?

— Он поехал домой. Начал читать Новый Завет.

— Этот отец Доновей не внушает мне доверия, — не к месту вставил епископ Гивенс. — Я сомневаюсь, что он истинный пастырь.

— Бостонская семинария, десять лет у доминиканцев в Глендейлском аббатстве, далее записался добровольцем во Вьетнам, имеет ранение, был в плену, награжден медалью «За доблесть», — перечислила агент Уоттфилд. — Во вьетнамском плену, в Кьен Пха, он и познакомился с доктором Сандерсеном.

— Доминиканец, — кивнул, поморщившись, богослов: в его мозгу отложилась лишь информация, подтверждавшая его недоверие.

— Исходя из наших данных, — продолжала Уоттфилд, покосившись на судью Клейборна, — меня беспокоит скорее Джимми. Не знаю, ознакомились ли вы с его полицейским досье… Теперь, конечно, нашими стараниями он чист, но я всегда думала, что Иисус был противником насилия.

— А что он сделал? — испуганно спросил раввин.