«Увы! и эта тоже любит», — подумал Каллист, печально складывая письмо.

Грусть его отозвалась в сердце матери и лучом яркого света озарила тьму неведения. Барон вышел в сад. Фанни затворила дверь, ведущую в башенку, и, подойдя к сыну, оперлась на спинку кресла, в котором он сидел; в этой позе она похожа была на сестру Дидоны с знаменитой картины Герена, она поцеловала Каллиста в лоб и спросила:

— Что огорчает тебя, родной мой, отчего ты так грустен? Ты обещал мне объяснить, почему ты зачастил в Туш. И помнишь, ты сказал, что я должна благословлять его владелицу?

— Да, это верно, дорогая маменька! — воскликнул юноша. — Она показала мне, как несовершенно мое образование, а ведь нынче дворянин только личными заслугами может возродить блеск своего имени. Я так же далек от нашего века, как Геранда от Парижа. Право, Фелисите отчасти моя духовная мать.

— Ну, за это я не могу благословлять ее, — промолвила баронесса, и глаза ее наполнились слезами.

— Маменька! — продолжал Каллист, почувствовав, что на его лоб скатились две горячие слезинки, две жемчужины наболевшей материнской души. — Маменька, не плачьте, если бы вы знали... Вот только что я хотел оказать ей услугу и обрыскать весь берег — от таможни до Батца, а она сказала мне: «Ведь ваша матушка будет беспокоиться».

— Она сказала это? За эти слова я многое могу простить ей, — промолвила Фанни.

— Фелисите желает вашему сыну только добра, — заговорил Каллист, — она удерживается при мне от слишком резких и смелых слов, на которые так быстры художники, она не хочет поколебать моей веры, хотя ничто не может ее поколебать. Она рассказала мне, что молодые люди из самых знатных, но небогатых семей, приезжая из провинции в Париж, — ну, как, скажем, приехал бы туда я, — прокладывают себе силой своей воли, своего ума дорогу к богатству и высокому положению. Ведь я могу добиться того же, чего добился барон де Растиньяк, — он нынче стал министром. Фелисите дает мне уроки музыки, учит меня итальянскому языку, поверяет мне тысячи тайн, составляющих силу в современном обществе, о которых в Геранде не имеют и представления. Она не может подарить мне сокровища своей любви, но она рассыпает передо мной сокровища своего ума, своей души, своего таланта. Она хочет быть для меня не наслаждением, а светочем; она не касается моих убеждений: она верит в дворянство, она любит Бретань, она...

— Она подменила нам нашего Каллиста, — вдруг произнесла слепая старуха, — ибо я не поняла ни слова из того, что ты наговорил. У тебя, милый племянничек, хороший дом, старые родители, которые тебя обожают, старые добрые слуги; ты можешь жениться на славной бретоночке, на верующей и превосходной девушке; такая жена составит твое счастье, а твой старший сын осуществит твои честолюбивые чаяния, ибо он будет втрое богаче тебя; если только ты будешь бережливым, согласишься жить спокойно, скромно, под милосердным покровом господа — ты сможешь выкупить наши земли. Все это просто, как бретонское сердце. Пусть не так скоро, но ты станешь богатым, по-настоящему богатым дворянином.

— Тетушка права, мой ангел, она печется о твоем счастье не меньше, чем я сама. Если мне не удастся женить тебя на мисс Маргарет, дочери твоего дяди лорда Фитц-Вильяма, я не сомневаюсь, что мадемуазель де Пеноэль откажет все свое состояние той из ее племянниц, которую ты предпочтешь.

— Да и мы для тебя наскребем малую толику, — вполголоса произнесла старая тетка с самым загадочным видом.

— Жениться! В мои годы? — воскликнул Каллист, бросая на Фанни молящий взгляд, способный побороть в материнском сердце доводы рассудка. «Значит, я так и проживу, не изведав прекрасной и безумной любви? — думал он. — Значит, не суждено мне узнать трепета сердца, сладостного страха, я не паду к ногам любимой, сраженный неумолимым взглядом, и не сумею его смягчить? Значит, я не узнаю свободной красоты, взлетов души, облачков, которые затмевают чистую лазурь счастья и рассеиваются при первом дуновении ласки? Значит, не красться мне по тайным тропинкам, влажным от утренней росы? И никогда не стоять мне у заветного окна, не замечая, что идет дождь, как те влюбленные, которых описал Дидро? Значит, я не положу на ладонь, подобно герцогу Лотарингскому, пылающий уголь? Не буду взбираться по шелковой лестнице? Не притаюсь у старой сгнившей решетки, стараясь не выдать себя малейшим скрипом? Не спрячусь в шкаф или под постель? Неужели женщина будет для меня только покорной супругой, а пламень страстной любви — ровным горением лампы? И все влекущие тайны откроются мне слишком легко? И я проживу, не изведав неистовства сердца, которое дает зрелость и силу мужчине? Значит, мне суждено быть монахом в супружестве? Нет! Я уже вкусил от древа парижской премудрости. Разве не видите вы, что ваши чистые и бесхитростные нравы уготовили в моей душе тот огонь, который пожирает меня, но я зачахну, так и не успев познать божество, разлитое повсюду, — а я вижу его в зелени листвы, и в песке, зажженном золотыми лучами солнца, и в каждой прекрасной, благородной, изящной женщине, воспетой в поэмах, которыми я наслаждаюсь в библиотеке Камилла. Увы, таких женщин нет в Геранде, или, вернее, есть только одна, но это моя мать! Мои грезы, мои прекрасные синие птицы, прилетают из Парижа, они выпархивают из страниц Байрона и Вальтера Скотта: это Паризина[37], Эффи[38], Мина[39]! И, наконец, та герцогиня, та королева, которую я видел в ландах, среди дрока и вереска; от одного взгляда на нее у меня замирало сердце!»

Баронесса угадывала мечты сына, мать понимала, что они подсказаны юношеской жаждой жизни; никакое перо не может передать эти мысли, промелькнувшие в горящем взоре Каллиста быстрее стрелы, пущенной из лука. Даже женщина, никогда не читавшая Бомарше, и та поняла бы, что женить такого Керубино — просто преступление!

— Дорогое мое дитя, — произнесла она, обнимая сына и целуя его кудри, такие же прекрасные, как у нее самой, — Женись на ком знаешь, только будь счастлив. Я не хочу, чтобы ты страдал.

Вошла Мариотта и стала накрывать на стол. Гаслен не показывался, — он прогуливал лошадь Каллиста, которую тот за последние два месяца совсем забросил. Все три женщины дома Геников — мать, тетка и служанка, не сговариваясь, руководимые чисто женской хитростью, всякий раз, когда Каллист обедал дома, старались придать семейной трапезе праздничный вид. Бретонская бедность, взяв себе за оружие воспоминания и милые привычки детских лет Каллиста, пыталась вступить в единоборство с парижской цивилизацией, столь полно представленной всего в двух шагах от Геранды — в имении Туш. Мариотта стремилась отвратить молодого барина от изысканных ухищрений поварской кухни Камилла Мопена, подобно тому как мать и тетка превосходили друг друга в ласковых заботах, заманивали свое обожаемое детище в тенета такой нежности, которой, как им казалось, ничто не было страшно.