Мы привыкли собираться у нас на даче, на веранде, c белыми бастильскими лилиями, с красным вином – вокруг мамы-бабушки, раздающей всем свои лучистые улыбки.

Первая «Бастилия» без неё. Я съездила на рынок, и мне повезло: попался хороший букет её любимых лилий «кандидум» и ещё – у одной маленькой доброй старушки – целый куст белых «регалий» – с луковицами и землёй. Гера – Сашкин муж – отсканировал улыбающуюся бабушкину фотографию, и широкая светлого дерева рамка, купленная наугад на том же рынке, подошла идеально. «Ну и глазомер у тебя», – сказала Александра, когда я попросила её вставить фотографию в рамку.

Теперь мама-бабушка стояла в рамке на большом дубовом столе на веранде и ждала гостей. А я, забыв обо всём, смотрела и смотрела на неё. Как хорошо, что она дождалась правнука, Мику, – его два годика мы будем отмечать через две недели. Как жалко, что «регалии» заняли своё место в саду только сейчас – до этого я никак не могла их найти.

И жаль, что мама не дождалась моих рассказов, ведь она всегда говорила, когда я ей что-то рассказывала: «Ты записывай, записывай, а то ведь забудется». И вот когда её не стало, меня словно прорвало. Видно, с ней ушло какое-то очень дорогое время – весёлое и таинственное. И я, словно хватаясь за соломинку, стала вытаскивать его из кладовочек памяти, чтобы не дать ничему пропасть.

Но тут, перед её фотографией, у меня вдруг мелькнула мысль: среди них, этих рассказов, не было ни одного про неё саму!

Лето было аномально жарким: тридцать пять в тени! Один за одним раздавались телефонные звонки, и наши обычные «бастильщики» говорили, что не могут двинуться с места от жары, но что душой с нами.

Так получилось, что мы встречали эту «Бастилию» совсем маленьким кружком. Щенок Лукас мельтешился под ногами. Пришёл кот Санди и сел на свободную табуретку. («Почему я люблю твоего Сандюрочку больше своего рыжего»? – говорила бабушка.)

На столе, кроме бабушкиной фотографии, стояли белые лилии, блюдо со спелыми вишнями – каждая ветка с листочками, черничное варенье-пятиминутка, сваренное мной по бабушкиному рецепту (пять минут – и готово!), торт и свечка со Святой Земли, подаренная Марьянкой и за неимением подсвечника поставленная в бутылку из-под кагора.

– Это баба Мара, – сказали Мике-правнуку. Он посмотрел на фотографию задумчиво.

– Нету, – сказал он, – нету бабы.

А бабушка смотрела и улыбалась.

– Кенга! – сказал Мика и обернулся. В кресле-качалке важно сидела большая кенгуриха с кенгурёнком в кармане, одно из многих уникальных произведений бабушкиных рук.

Загремел гром. Грозу обещали уже целый месяц, но её так и не было.

– Ничего нет, – сказала я. Мама-бабушка всегда так говорила, «чтоб не сглазить». Сверкнула молния, небо раскололось с треском, словно спелый арбуз, и хлынул долгожданный ливень.

Мика перемазался тортом с шоколадной начинкой и вареньем-пятиминуткой. Родители, Гера с Сашей, с двух сторон вытирали ему щёки, потом руки и ноги, на которые он быстро пролил сок.

– Давайте вспоминать бабушку, – сказала я.

– Вот пусть каждый пойдёт и вспомнит наедине с собой, – сказал Петя, покосившись на чумазого Мику.

Допив чай, мы стали вылезать из-за старого дубового стола.

– Отвратительней Бастилии я не помню, – буркнул Филя, которому только что исполнилось пятнадцать.

Когда всё было убрано, мы с Арсом снова оказались за столом.

– Давай вспоминать, – сказал он.

– Бабушка говорила, – сказала я, – она нисколько не сомневается, что ты станешь художником.

– Я знаю, – сказал он. – А помнишь, к нам лез пьяный Захар? А она смеётся и говорит: «Возьми мою палку и стукни его по голове». А в это время Сандюра пришёл из своего трёхдневного похода, бабушка подумала, что это Захар, и закричала: «Женя, он лезет через окно!» Помнишь? А потом Захар принял в темноте Филю со шваброй за привидение и ушёл.

Тут откуда-то снова появился Филя и присел на табуретку с краю стола. Свечка со Святой Земли ещё горела. Он подобрал белый свечной нагар и стал разглядывать его, как разглядывала баба Мара, гадая на Крещенье. Так мы посидели ещё немного и разошлись.

На следующий вечер, когда я снова вышла на веранду, лилии оглушительно пахли, а стол вокруг бабушкиной фотографии был весь завален разными вещами. Тут были кисти и банка с невылитой акварельной водой, потрёпанный томик Агаты Кристи (Арс до этого её не читал и вдруг взялся, а ведь это было бабушкино любимое летнее чтиво); целая гора карточек с шахматными задачами (Филино богатство, доставшееся ему через третьи руки от какого-то ныне покойного гроссмейстера); Микин вертолётик, его же маленький поющий волчок; а сбоку лежал длинный, недавно купленный замок для Петиного велосипеда.

«Опять всё побросали», – по привычке подумала я и уже схватила первое, что попалось под руку, – Микин вертолётик – чтобы убрать его в ящик с игрушками. Но тут мой взгляд нечаянно встретился с бабушкиным. Она улыбалась, так что все морщинки вокруг глаз казались лучами, и, глядя прямо на меня, попросила:

– Оставь, Жешечка.

Я оставила всё как было, и написала рассказ – этот самый, которого не хватало.

* * *

– Арс, ну чего вы с мамой всё ругаетесь? – говорил Филя. – Ну ведь она же права. Пол-лета уже прошло. А ты – ничего. Охота тебе пару по пленэру получать?

– Да, охота. Задолбали уже.

– Ну давай, валяй в том же духе.

Арс пошёл, сел на пень и уткнулся в Достоевского. Через несколько минут он уже гоготал на весь участок.

Филя подтянулся на турникете, подошёл и заглянул ему через плечо.

– Чего читаешь?

– «Идиот».

– А чего ржёшь?

– Ну, понимаешь, меня прёт от него. Не, правда, меня сам стиль его прикалывает.

– А суть-то в чём? Ну что он там хочет сказать?

– Ха! Он хочет сказать, что Лев Николаевич – идиот.