Этим вечером мы пошли на озеро Сукхна, на котором собирались туристы и веселые компании. Шумные семьи ушли, и повозки, торгующие мороженым и голгаппой, собирали последние пожитки — только влюбленные парочки и мальчики из колледжа искоса смотрели на них. Мы нашли лодку, которая отвезла нас на озеро, которое постоянно отступало: как большинство искусственных вещей, оно выступало против нелогичности своего существования. В сумерках можно было увидеть больших журавлей, которые принялись вычищать ил, ползая по песчаной постели, словно огромные насекомые.

Когда мне показалось, что уже достаточно глубоко, я дал Физз пакет и сказал:

— Сделай это.

— Почему я? — спросила она — Чтобы потом ты мог обвинить меня в этом?

— Да, — признался я.

Она молча держала пакет.

Пара краснобородых чибисов пролетела над нами. Я слышал хлопанье их крыльев. Своими криками они словно требовали ответа: «Ты сделала это? Ты сделала это?»

— Труд писателя — это не жизнь, а Физз — это жизнь, — сказал я.

— Труд писателя — это жизнь, Физз — это Физз, — возразил она.

— Просто сделай это, — попросил я, — нам нужно плыть дальше.

Темнокожий тощий лодочник — из восточного штата, может, из Уттара Прадеша или Бихара — посмотрел на нас с любопытством, пытаясь понять суть нашего разговора. Мы ссоримся Что-то замышляем? Что это за узел, который мы передаем дру: другу?

— Просто сделай это, — попросил я еще раз. — Там ничего нет. Со временем ты поймешь, что это правильно.

Не глядя на воду и ие сводя с меня взгляда, она опустила свою левую руку и погрузила пакет в озеро. Физз не бросила его, не было всплеска, никакого звука; она держала руку под поверхностью воды, позволяя бумагам намокнуть, молча топила мой труд, чтобы он никогда не всплыл снова. Ее рука создала небольшое волнение в темнеющей воде, и, когда Физз подняла ее, она была пустой и мокрой до локтя. Физз прижала руки к своим гладким щекам и закрыла глаза.

Пандит, Пратап и Абхэй медленно распадались на части.

Лодочник оглянулся, чтобы посмотреть на место в воде, куда рука Физз опустила пакет. Если полиция завтра придет с вопросами, он сможет указать точные координаты этого места.

Когда мы достигли берега, чибисы снова пролетели мимо, описывая круги: «Ты сделала это? Ты сделала это?»

Да — мы — сделали.

Да — мы — сделали.

Назад мы ехали медленно, на третьей скорости, и почти не разговаривали остаток вечера. Вернувшись домой, я надел на «Брата» черную крышку и поставил его снова рядом с книжной полкой в гостиной. Его красный желудок блестел, укоризненно глядя на меня. Обеденный стол, пять месяцев служивший пристанью для печатной машинки, выглядел странно покинутым. Как ванная без раковины. Толстая стопка чистых листов, все еще частично запечатанных, была сложена на шкафу для для одежды. Маленькие канцелярские принадлежности — карандаши, скрепки, скотч, кнопки — теперь лежали в разных ящиках. Руководство убрали с зеркала, свернули в тугую трубочку и засунули за книжную полку. Подставка «Мой герой!» оказалась на подоконнике в ванной. Через несколько дней ее закроют шампуни и бутылочки с маслом.

Мы сделали это молча.

Когда мы закончили, не осталось и следа того, что какой-то текст, или страница, или даже слово были написаны в этом доме.

Ночью Физз сказала:

— Первый сгорел в огне, второй утонул в воде, что ты хочешь сделать со следующим?

Мы сидели, прислонившись к спинке кровати. Свет был выключен. Кончик ее сигареты вспыхивал, словно навязчивая идея. Через несколько лет после окончания колледжа она снова начала куригь — одну сигарету перед сном каждую ночь. Три года назад я заставил ее отправить еще одну стопку напечатаиных страниц в камин в доме Соберс в Касаули. В тот раз это был законченный текст, но он был намного хуже «Наследников». Я почувствовал облегчение, увидев, как он горит. Он был так плох, что даже огонь сопротивлялся, пожирая его. Он запинался и задыхался, затем изрыгнул дым, и комната наполнилась черными хлопьями, поднимающимися к балкам. В глухую ночь нам пришлось открыть двери и окна спальни, чтобы; выветрить дым и копоть, — и действовать при этом бесшумно. Больше часа мы стояли снаружи, дрожа от холода ночью в Касаули, пока дым и копоть не исчезли. Мы смеялись, и Физз просила меня не писать больше таких книг.

Теперь у нас было совсем другое настроение.

Уничтожить первую книгу, может быть, и почетное дело. Выкинуть вторую — это менее почетно и вызывает неудобные вопросы. Мы оба пытались быть храбрыми, но, мне кажется, мы оба думали о рыбе, которая грызет «Наследников» и их великое послание, адресованное нам.

— Воздух, — сказал я, — следующая принадлежит воздуху. Из самолета. Или, может быть, с края этого дома на холме.

— Да, — вздохнула она, посасывая мерцающую сигарету. ― Огонь. Вода. Воздух. И, может быть, потом мы сможем пойти к издателю.

Когда я проснулся на следующий день, мне было нечего делать.

Физз ушла в свою школу, я попытался читать, но был слишком рассеян, чтобы сосредоточиться на чтении. Мне пришлось перечитывать каждую страницу, потому что каждый раз, как я доходил до последней строчки, понимал, что не запомнил ни слова. Слушать музыку было тоже не очень хорошей идеей. Я позвонил Амрешу и поехал в его флигель в Тридцать четвертом районе на чашку чая. Он был странным парнем, и обычно я избегал его. Обращался я к нему только в том случае, если сам был в странном настроении. Его сумасбродство никогда не могло утешить меня.

Его флигель — на языке Чандигарха так называлась комната над гаражом — был настоящим памятником жизненному опыту. Каждый квадратный дюйм стены был покрыт полосками бумаги, исписанной знаменитыми цитатами и отрывками из великих произведений. Они были взяты из различных источников — начиная с трудов индийских и западных философов и заканчивая художественными произведениями и поэмами. От очень коротких строчек, таких как «Ты есть искусство» и афоризм Декарта («Я мыслю, значит, я существую»), до длинных отрывков из Марка Аврелия и «Упанишады». Каждая цитата была написана его самоуверенной рукой толстым фломастером — красного, зеленого, желтого, бордового, оранжевого, голубого, черного, коричневого цвета.

На потолке он изобразил целую поэму большими черными буквами — «Прогулка в лесу зимним вечером». Он, очевидно, тщательно измерил расстояние, потому что поэма заняла весь потолок. Последняя строка — «лес — любимый, темный и глубокий»; последняя строфа была для контраста написана темно-красным цветом. Эффект был невероятный. Текст окружающей тебя комнаты давит на тебя, и ты ощущаешь огромное чувство облегчения, когда выходишь на улицу.

По всем признакам он был чудаком.

Амреш работал репортером в непонятной южной газете, и у него были странные взгляды на основы морали. Пока на пресс-конференциях все неслись к еде, он отказывался даже от глотка поды. Он носил с собой толстый стальной ящик с провизией — армейская штука, перекинутая за спину вместе с его черной сумкой, — и брал провизию из нее, если чувствовал необходимость. В пределах города он не пользовался моторизированными видами транспорта. У него был превосходно сохранившийся велосипед «Атлас» с маленькой запираемой стальной коробкой, приваренной к багажнику, на котором он мог промчаться через весь город за несколько минут. Высокий, хорошо сложенный, Амреш был заметной фигурой в Чандигархе, он колесил по широким дорогам города. На правой лодыжке он носил ленту для волос, за которую он засовывал штанину, когда садился на велосипед. Его серые носки были испачканы смазкой от цепи.