Я делала вид, что сплю.

Не знаю, помышляла ли мать серьезно о том, чтобы выйти замуж за Вендора и завладеть Итон-Холлом, но даже постороннему человеку было ясно: ее делу, ее детищу, требуется крепкая рука. Нет, предприятие продолжало приносить доход, и немалый. Но в ателье, куда я зашла, чтобы исполнить кое-какие поручения матери, атмосфера отличалась от той, что царила при ней. Некоторые из мастериц курили на своих рабочих местах. Директрисы не оказалось в кабинете, и ее секретарь сказал, что нет ее четвертый день. Огромные штуки твидовой ткани, последней модной новинки, которую Шанель выписывала из Шотландии, были свалены на пол, и на одной уже виднелись следы чьих-то грязных сапог. Дух анархии витал в мастерской, и мне подумалось, что матери стоило бы поскорее разобраться в своих отношениях с Вендором и вернуться к работе… Или отказаться от нее навсегда, ради галерей и теплиц Итон-Холла. Но самое печальное зрелище ожидало меня на втором этаже дома на улице Камбон, где не так давно заново был отделан зал для показов. Бесчисленные зеркала, которыми покрыты были стены и колонны, покрылись пылью и отражали мир как бы нехотя. Круглые светильники в виде раковин, некогда рассеивавшие мягкий свет, не работали — во всяком случае, большая часть. Ковер цвета сливок, застилавший пол, потемнел и стал серым. Даже кованые перила на лестнице потускнели… Я присела на то место, где любила сидеть Шанель, и вздохнула. Делать нечего — мне нужно жить своей жизнью. Все, что я могу, — написать ей о том, как обстоят дела, а потом уехать в Германию, куда меня давно зовут, чтобы исследовать очень интересный случай анорексии.

«Случай» звался Терезой Нойманн. Она жила в Баварии, в деревушке под названием Коннерсрейт. Я была удивлена — до сих пор мне не случалось встречать анорексию в крестьянской среде, и я полагала, что это болезнь для классов, расположенных выше по социальной лестнице. Зажиточные баварские крестьяне не жили впроголодь, но рацион семьи Нойманн состоял в основном из хлеба и картофеля. Глава семейства был портным, и не так чтобы очень искусным, насколько я могла судить по его доходу. Они жили не в пример беднее той доброй женщины, у которой я сняла по приезде комнату, — мою квартирную хозяйку хотя и отличала непонятная мне любовь к тушеной капусте, только ведь и мясо у нее на столе бывало почти каждый день — солонина, сосиски, свиные ножки…

Меня встретил доктор Бирнбаум, мой немецкий коллега, профессор немецкой психоневрологической клиники Шарите. Карл понравился мне, хотя и не принадлежал к тому типу мужчин, которые привлекали мое внимание. Он выглядел щуплым и болезненным, со впалой грудью и лихорадочно блестящими, выпуклыми черными глазами. Но двигался профессор Бирнбаум очень быстро, разговаривал оживленно, жестикулируя. У него был прекрасный французский — и это оказалось очень кстати, поскольку мой немецкий оставлял желать лучшего. Ни одно обстоятельство не могло ускользнуть от его острого ума. За каких-нибудь несколько часов рассказал мне о жизни Терезы так много, что я уже могла считать, что знакома с ней с детства. На следующий день после приезда, прежде чем отвести меня к больной, он предложил сделать небольшую прогулку по окрестностям Коннерсрейта, чтобы полюбоваться видами и поговорить.

— Первое, что я вам должен сказать, — семья очень верующая, очень католическая. А вы сами? Католичка? Прекрасно, потому что я-то еврей, и местное духовенство, которое носится с Терезой, как с пасхальным яйцом, очень кисло на меня реагирует. Как и все католики — простите, мадемуазель! — Нойманны отчаянно размножаются, в семье помимо Терезы еще одиннадцать детей. Роскошествовать не с чего, но все дети умеют читать и писать, посещают народную и воскресную школы. Тереза училась лучше всех и отличалась благочестием, но стать монахиней ей не приходило в голову — по ее же словам, она должна работать и помогать семье. Сложение у нее крепкое, и она уже в четырнадцать лет работала прислугой — кстати, любила одеваться в мужскую одежду и предпочитала мужскую работу. Не напоминает она вам Орлеанскую деву?

— А она дева?

— О да. Не ходила на танцы и отваживала всех кавалеров. Но тут это нормально. Впрочем, по отзывам окружающих, была веселой девушкой, ценила шутку, пела песни и любила полакомиться. Перелом в ней произошел, когда она вместе со всеми односельчанами принимала участие в тушении пожара. Здесь, где дома строят из дерева и кроют соломой, возгорание одного дома может грозить всей деревне. Тереза стояла в цепочке и передавала ведра с водой. Она промокла до нитки и очень устала. По ее словам, у нее ломило позвоночник, и она насилу дошла до дома своих хозяев, но работать не могла. Кашель, рвота, боли в спине. Она вернулась домой, и тут произошло нечто, неясное нам. По словам Терезы, она «упала», но с чего бы тяжело больную девушку понесло на чердак, и зачем бы она стала вываливаться из слухового окна? Я полагаю, тут имела место попытка самоубийства. Причина? Понятия не имею.

— Она могла быть беременной, — заметила я.

Брови Бирнбаума полезли вверх.

— Мне не приходило это в голову. Что ж, переохлаждение и большая физическая нагрузка вполне могли вызвать выкидыш, а потом она испугалась позора, испугалась, что родители узнают все… Но узнали они или нет, нам они не сказали ничего, значит, дело шито-крыто. Падение кончилось для нее плохо. Почти полный паралич, также и глазного нерва. Слышала Тереза тоже не слишком хорошо. Странно, к каким повреждениям может привести травма головы! Одним словом, бедная девушка оказалась прикованной к постели. Полная беспомощность, изоляция, отсутствие внешних впечатлений, отсутствие жизненного опыта, переосмысление которого могло бы ее развлечь… Трудно представить себе, что она чувствовала. Быть может, одну только боль — потому что ее мучили сильнейшие головные боли и судороги конечностей. Разумеется, она попала под пристальное врачебное наблюдение. Лекарства не производили эффекта. Массаж лишь усугублял страдания. Ей могли только дать инвалидную пенсию, но для этого нужно было поставить диагноз… Какой-то эскулап, которого я непременно поколочу палкой, если встречу, обронил модное словечко «истерия». Бога ради, мадемуазель Боннёр, о какой истерии может тут идти речь? Сухожильные рефлексы и мышечный тонус повышены, мы видим синюшность и похолодание конечностей… Они же все сами помешались на этой истерии.

— А какой бы вы поставили диагноз? — осторожно спросила я.

— Я-то? Полагаю, травма головы повлекла за собой субарахноидальное кровоизлияние. Отсюда головная боль, судороги и паралич. Слепота и некоторое снижение слуха могут происходить от кровоизлияния из задней соединительной артерии. В этом смысле ясность сознания пациентки меня радует, так как замечено, что нарушение сознания на фоне субарахноидального кровоизлияния является плохим прогностическим признаком. Но я отвлекся. Вас ждет самое интересное.

— Я слушаю вас, профессор.

— Бога ради, мадемуазель Боннер, не называйте меня так. Я стал профессором недавно, и до сих пор при этом обращении меня тянет оглянуться — не говорят ли с тем, кто стоит у меня за спиной. Вы очень польстите мне, если будете называть меня просто герр Бирнбаум… Или Карл, если вам это удобно. Итак, Тереза прохворала семь долгих лет, и вопрос состоял только в том, что именно загонит бедняжку в гроб — заражение крови, вызванное пролежнями, судороги, остановившие сердечную деятельность, или недостаточное питание организма — не забываем, что она все так же мучилась рвотой. Меня тронуло, что все члены этой большой семьи ухаживали за Терезой, в то время как в деревнях принято считать больного человека досадной обузой… Отец Терезы был призван на фронт и воевал на вашей земле… Вас это шокирует? Оскорбляет?