Я почувствовала, что вступила на твердую почву.

— Она пытается скрыть от окружающих, что ничего не ест? Или отказывается от пищи демонстративно?

Бирнбаум посмотрел на меня иронически, и я поняла, что поторопилась.

— По свидетельству ее родных, а также медицинской сестры, наблюдавшей за ее состоянием несколько лет, и приходского священника, Тереза не принимает пищи уже три года. До этого она долгие годы питалась только полужидкой пищей. Теперь, стоит ей проглотить хотя бы кусочек, начинается безудержная рвота. Она принимает только причастие и запивает его несколькими глотками воды…

— Она, должно быть, страшно истощена!

— М-м… Я бы не сказал. Мы пригласили вас сюда, мадемуазель Боннёр, чтобы вы присутствовали в качестве специалиста при эксперименте.

— Эксперименте? Но позвольте — я полагала, что еду сюда, чтобы попытаться вылечить несчастную девушку с помощью гипноза! Как будет выглядеть эксперимент? Кто его инициировал?

— Регенсбургский епископ. Именно под его руководством и с его благословения мы четыре недели будем наблюдать за Терезой. Четыре медицинских сестры, сменяясь, станут дежурить парами, круглые сутки. Мы с вами поочередно будем присматривать за ней днем. И парное круглосуточное дежурство в пятницу.

— Думаю, герр Бирнбаум, вам придется дежурить в одиночестве. Я не стану участвовать в этом.

— Но почему? — Он действительно был удивлен.

— Потому что я слышала историю девушки по имени Сара. Она была дочкой валлийского фермера, несчастной калекой, слишком чистой для того, чтобы вкушать земную пищу — по ее собственному мнению и мнению ее родителей. Сара умерла вследствие такого эксперимента. Она, быть может, осталась бы жива, если бы ее честность, или ее гордыню — видит Бог, мне все равно, что ею руководило! — не подстегивали окружающие. Я не стану наблюдать, как Тереза умирает от голода! Если она позволит мне, я попробую загипнотизировать ее, и очень надеюсь, что после моего лечения она станет такой же здоровой и веселой, как вон та девушка!

— Вон та девушка? — прищурившись, переспросил Бирнбаум. — Та, что несет в дом ведро с молоком? Превосходно. Мы на месте. Позвольте вам представить, мадемуазель Боннёр — Тереза Нойманн. Тереза — это доктор Боннёр из Франции.

Девушка, стоявшая передо мной, не выглядела истощенной. Пожалуй, можно было говорить о некотором недостатке веса, но многие парижские модницы в погоне за модной худобой доводили себя и до более прозрачного состояния. Бирнбаум быстро говорил ей что-то на немецком, девушка кивала ему, но смотрела на меня. У нее было хорошее простое лицо, серо-зеленые глаза и розовые губы. Длинные русые волосы были уложены в сеточку из синели. В ее облике я не заметила ничего истеричного, неуравновешенного. Она выглядела очень спокойной, ее взгляд был ясным, улыбка приветливой.

— Скажите ей, что я доктор, который помогает девушкам, которые отказываются от еды. Скажите, что я помогу и ей, если она захочет. Она снова сможет работать, сможет найти свою любовь, выйти замуж, вести полноценную жизнь.

Тереза внимательно выслушала перевод доктора Бирнбаума. Потом открыто улыбнулась мне и заговорила. Бирнбаум перевел:

— Она говорит, что уже нашла лучшую для себя участь и лучшую любовь — любовь к Господу. Но она благодарна вам за то, что вы заботитесь о больных девушках, и рада будет видеть вас в своем доме. Она говорит, что вы хорошая и Господь любит вас.

— Вполне верю. Но спросите ее, испытывает ли она голод? Жажду?

Не дожидаясь перевода, Тереза ответила мне по-немецки и, снова подхватив ведро, пошла по тропинке к дому. Обернувшись на нас, она сделала жест, приглашающий следовать за ней.

— Что она сказала?

— Вы ведь поняли, так?

— Но хочу быть совсем уверенной.

— Она сказала, что ее голод и жажда остались на горе Фавор.

Я согласилась принимать участие в эксперименте. Отчасти этому способствовал разговор с местным священником. Это был добродушный и наивный старик. Он от души был потрясен тем, что чудо происходило именно в его приходе, на его глазах и при его живом непосредственном участии. Священник восхищался Терезой и направлял на нее свои нереализованные отцовские чувства. И он был готов постоять за честное имя своей прихожанки.

— До того, как вести о Терезе распространятся за пределы епархии, мы должны развеять сомнения его преосвященства…

Меня убедила доброта, сиявшая в его глазах, и его неподдельное желание непрестанно защищать девушку.

Следующие четыре недели были нелегкими, но впечатлений от них хватило бы на два года. Боюсь, Тереза все же страдала — ей, живой и деятельной девушке, нелегко было провести четыре недели на глазах у посторонних людей, а сестры находились при ней неотлучно. Если Тереза выходила из дома — сестры следовали за ней. Они мыли ее, пользуясь намоченными тряпками, перестилали ей постель, присутствовали при ее беседах с домашними и гостями, шесть раз в сутки измеряли ей температуру и пульс, один раз в сутки — брали анализ крови. Как ни важничали эти немочки в накрахмаленных передниках и колпачках, вскоре они оказались близкими подругами Терезы и болтали и хихикали так, словно знали друг друга много лет. Доктор Бирнбаум также относился к нашей подопытной по-дружески. Между мной и Терезой стоял языковой барьер, но уже к концу первой недели она начала учить меня немецкому, с удивительной находчивостью подсказывая слова…

Я узнавала ее постепенно. Тереза, а по-домашнему — Резл, была дружелюбна, энергична, отличалась трезвостью и зрелостью суждений. Она не любила чрезмерной умственности, посмеивалась над теми, кто «чванится ученостью», и была равнодушна к искусству. Даже когда я показала ей привезенный с собой альбом Рафаэля, она перелистала страницы с тонкой улыбкой и без малейшего восхищения.

— У Господа все куда прекраснее, чем может быть тут, на земле, — сказала она, насколько я ее поняла.

Я не спросила ее, откуда она знает. Я уже присутствовала при ее трансе. Она словно засыпала — но с открытыми глазами. Это могло случиться, когда она сидела за столом, или говорила с кем-то, или заносила ногу, чтобы переступить через порог. Она словно переключалась в другой режим — из земного в небесный. Часто во время транса она улыбалась, и лицо ее, вполне обычное миловидное лицо, совершенно преображалось от этой улыбки, дышало одухотворенностью, непостижимой красотой. Очнувшись, она говорила о своих видениях. Ее откровения могли бы сделать честь самому изощренному парижскому мистику — а я наслушалась их достаточно в гостиной Шанель. Иногда Резл становилась свидетельницей событий из жизни ранних христиан. Порой ей являлись святые, и она видела события из их жизней. Апостол Петр и Симон Волхв состязались перед ней в чудесах.

Пронзенный тучей стрел Себастьян улыбался ей. В римских цирках хрустели кости праведников на зубах у львов. Святая Иулиана была заключена в темницу, и туда явился к ней Сатана, чтобы искусить. Но она побила его своей цепью и сломала ему все ребра, так, что он кричал: «Госпожа Иулиана, не бейте меня больше!» Резл со смехом пересказывала эту историю.