Настоятельница Высоко-Кесарийского монастыря игуменья Евсевия находилась на обследовании в институте сердечно-сосудистой хирургии имени Бакулева.

После анализов и исследований лечащий врач сообщил ей, что в скором времени назначит консилиум ведущих кардиохирургов. Игуменья Евсевия восприняла это внешне спокойно, но сразу же из врачебного кабинета отправилась в часовню, построенную при кардиоцентре, и погрузилась сосредоточенно в молитву.

Она горячо, истово молилась о процветании и благополучии вверенного ее заботам монастыря.

А еще она молилась о здравии. О своем здоровье.

Пожилая, очень тучная – с каждым прожитым годом, с каждым месяцем она чувствовала, как дряхлеет тело. То, что раньше казалось таким привычным, обыденным – подъем по ступенькам, прогулка, долгое стояние во время церковной службы, теперь дается с трудом и сопровождается слабостью, одышкой, болями за грудиной.

Проблемы с сердцем начались несколько лет назад. Она сделала шунтирование, однако не слишком удачно – после него относительно спокойных выпало всего-то четыре года. И вот снова встал вопрос об операции. Но теперь прибавились осложнения – не только возраст, но и диабет.

Игуменья Евсевия молилась о здоровье, о том, чтобы будущий консилиум прошел успешно и не приговорил бы ее к чему-то худшему.

Одна в пустой больничной часовне она молилась, молилась. Чтобы стало хоть чуточку полегче, чтобы сердце не прокалывало острой иглой, предупреждая о новом приступе, чтобы одышка хоть немного ослабела.

Игуменья Евсевия была очень тучной вовсе не из-за неумеренности в еде. Нет. Во время монастырских трапез с сестрами она ела всегда почти одно и то же – кашу и тушеные овощи. Всегда ограничивала себя в пище. Но вес становился все больше и больше. И виной тому была скапливающаяся в теле, в тканях, вода. Сердце работало плохо, и от этого ноги распухали, как кувалды.

Почти каждый месяц игуменья вынуждена была ездить к врачу и делать уколы лазекса, которые выгоняли избыток воды из тела.

Плоть дряхлела, старость наступала семимильными шагами.

Прожитая жизнь оставалась где-то там…

Но порой, как вот сейчас, прошлое напоминало о себе даже в молитвах. Пробивалось сквозь жаркие слова долгих молитв, как трава сквозь асфальт…

Красная ковровая дорожка, из тех, которые когда-то назывались кремлевскими…

Ноги в изящных туфлях на невысоком каблуке, такие стройные ноги с тонкими щиколотками… Никаких отеков, никаких распухших уродливых лодыжек – прекрасные ноги. Это она идет, быстро ступая по красной ковровой дорожке…

Запах духов. Это «Poison»… тогда, в восьмидесятые, этот парфюм сводил с ума…

Дверь в кабинет, обитая темной кожей, – приемная пуста, следующая дверь – и просторный кабинет.

Он стоит у окна и не слышит, как она тихо появляется на пороге.

Нет, конечно же, слышит, потому что ждет. Оттого и услан секретарь куда-то с бумагами…

Она подходит, и он заключает ее в объятия. И она обвивает его шею руками. Они уже не молоды… Да, даже в то время они уже не молоды – взрослые, солидные люди, но чувства…

Тот их поцелуй у окна в кабинете…

Красная кремлевская дорожка уходит из-под ног…

Кружится, кружится голова и мир… этот божий мир…

Игуменья Евсевия – тучная, пожилая, семидесятипятилетняя – низко склонила голову, прося прощения за все, за все. И за это тоже.

Прошлое… вся та жизнь… он…

Сейчас это лишь призрак, тень тени, по сути, уже ничто…

И если эти грешные воспоминания порой возвращаются даже во время молитв, это ничего не значит. Это уже даже не соблазн. Это все суета, прах и томление духа.

Дух томится в дряхлеющем больном теле и просит лишь одного – чтобы тело это еще послужило. Ну, хоть немного. Чтобы тело это не болело, а выздоровело, пусть и не надолго.

Сколько там осталось до крайнего срока…

Здоровье – это залог всего, но понимаешь это только тогда, когда этот залог уже утрачен.

Матушка Евсевия продолжила истово молиться о здравии. И с каждым мгновением молитвы ее становились все настойчивее.

А воспоминания – они словно линяли, как краски осени за окном кардиоцентра имени Бакулева.

Ту красную кремлевскую дорожку давно съела моль…

А он, с кем у нее был в прошлом долгий служебный роман… что же случилось с ним?

Утром Катя явилась на работу и опять упрямо занялась своими обычными текущими делами криминального обозревателя пресс-службы. Она работала весьма плодотворно, написала пару репортажей для интернет-изданий и отправила их по электронной почте. Пальцы ее порхали по клавиатуре ноутбука, набирая текст, умные мысли выстраивались в стройный ряд предложений.

Но все это не означало того, что она…

Ах, конечно же, она ждала.

Андрей Аркадьевич Страшилин появился в кабинете пресс-центра около полудня – без стука. Он закрыл дверь и прислонился к ней своей широкой спиной – в костюме, плащ скомкан под мышкой, руки в карманах брюк. Идеально выбрит, но галстук чуть съехал набок, и аромат мятной резинки свидетельствует о многом лучше всяких слов.

Катя оторвалась от своей писанины.

– Ну все, все, – сказал Страшилин, – пардон, тысяча извинений.

Катя молча взирала на него.

– Да, да, виноват. Гадкий я. А вам, Катя, спасибо.

– Да не за что, – ангельски ответила Катя.

– Так выручили меня вчера. Машину вы водите тихонько, точно она хрустальная. Ну и заодно теперь знаете – где живу, как живу.

Кате вспомнился попугай-фантом.

– На колени вчера перед вами там не падал, нет? – спросил Страшилин.

– Нет, – Катя фыркнула. Как хотелось быть серьезной, неприступной, ледяной, но ее опять душил смех.

Андрррррррюша крррррррасавец!

– И то хорошо. Вот дурак. – Страшилин потер лицо ладонью.

– В общем, я теперь знаю, чего от вас ждать, – сказала Катя.

– И чего?

– Загогулин, – Катя сложила руки на груди. – Служебной деятельности это мешать не должно – такое мое условие.

– Принято. Работаем дальше совместно? – спросил Страшилин.

– Вы старший группы, я лишь приданные силы.

– Ага, понятно, – он кивнул. – Продолжаем разговор. Утром кое-какие новости пришли.

– Какие? – Кате сразу стало интересно.

– По приюту монастырскому. Оказывается, все воспитанницы этого приюта – девочки из семей, чьи родители находятся в тюрьме за уголовные преступления, а также рожденные в тюрьме, от кого матери-заключенные отказались.