Назавтра был последний день гастролей — цирк возвращался в Ленинград.

Прощаясь, она поцеловала Гарри, как целуют зрелые женщины, и во второй раз посмеялась над ним. Он сказал: «Это ничего не значит. Я научусь. Зато я люблю тебя».

Он вернулся в Вильнюс, забрал документы из университета и поехал в Ленинград.

Было начало учебного года. Он был подающим надежды студентом — его работы уже на втором курсе печатали в специальных журналах. Он был настойчив, три раза беседовал с ректором. Его приняли в Ленинградский университет вопреки всяческим правилам и дали общежитие.

Только тогда — встав на обе ноги на землю Ленинграда — он пошел искать свою возлюбленную, которая вела его, как путеводная звезда. Нет, как рок.

Когда она вышла с репетиции, не догадываясь, кто ее спрашивает, и увидела Гарри, она расхохоталась, но подошла к нему и обняла. Он, не говоря ни слова, поцеловал ее в губы. Она не смеялась больше. «Быстро ты научился». Он сказал: «Я очень способный, и я люблю тебя».

— Мы жили, вцепившись друг в друга. Мы обнимались ночью, а утром с болью разрывали объятия. Мы жили словно над жизнью. Имел значение только тот миг, когда мы встречались поздно вечером в нашей квартире. Все, что оставалось за ее стенами, переставало существовать. Все теряло смысл, кроме нашей любви… — Гарри помолчал и добавил: — Лишь через много лет я понял, что любовь и страсть — совершенно разные вещи. То была страсть. А страсть — это разрушение… Даже любовная страсть — это разрушение. Созидает только любовь…

Он успешно учился. Много работал. Ему прочили будущее ученого мирового масштаба. Параллельно с историческим он оканчивал лингвистический факультет.

Через три года жена родила сына. Она назвала его именем отца — других вариантов просто не рассматривалось.

Через месяц начался ад. Жена сидела дома с ребенком и требовала постоянного присутствия Гарри, словно забыв о существовании учебы, работы. Она не переносила, когда муж сидел за письменным столом, и находила тысячу предлогов, чтобы отвлечь его. Он стал работать в читалке, домой приходил к ночи и вынужден был порой до утра отражать ее нападки и утирать слезы. Он объяснял, увещевал, старался сделать все возможное ей в помощь, но скандалы не прекращались. Она требовала его безраздельного внимания, всего его времени без остатка.

Когда сыну исполнилось полгода, жена вернулась к репетициям, а жизнь — к прежнему ритму: до ночи работа, ночь вдвоем, расставание утром в ожидании ночи. Но в отношениях появилась трещина: столкнувшись с тем, о чем она раньше имела лишь абстрактное представление, жена взревновала мужа к науке.

— Прямо история Скотта и Зельды… — сказала Лера.

— Я тоже их вспоминал… Но у того было слабое место, у меня же не было других пристрастий, кроме работы. Меня невозможно было поколебать. — Гарри помолчал, потом усмехнулся: — Как во мне умещались две эти громадины — страсть к женщине и страсть к науке?.. Думаю, дедушка Фрейд почесал бы в затылке.

Сын рос в обстановке передовой: то смертельные бои, то перемирие. Матери он служил орудием борьбы за внимание отца, а во время коротких передышек был помехой в отношениях с мужем.

Те редкие часы, которые отец пытался посвятить сыну, мать превращала в кошмар выяснения отношений.

Нарочно ли или не осознавая, она не позволяла им сблизиться, желая оставаться единственной и для одного, и для другого. Разделяй и властвуй — это был ее принцип. Что она внушала ребенку наедине, можно было лишь догадываться. В конце концов сын стал шарахаться от отца и прильнул к обиженной половине.

Гарри-старший приобретал известность и положение в научном мире. Появился материальный достаток. Они купили вот этот дом, но жена не любила его, поскольку в нем всюду были следы ее главной и единственной соперницы — работы мужа. А Гарри все чаще уединялся тут.

Проходило время — сначала оно исчислялось днями, — и страсть брала верх над обоими. Они соединялись в бурном порыве, прощали друг другу все, и на месяц-другой воцарялась идиллия.

Потом все больше времени требовалось, чтобы разжечь огонь, все меньше становилось пламя, и все скорее оно затухало.

Однажды, в период очередной разлуки, когда Гарри жил за городом, жена нашла его в университете и объявила, что изменила ему.

Он сказал: «Хорошо». Повернулся и пошел.

Она бросилась за ним и, ожидая иной реакции, повторяла ему это снова и снова.

Он остановился, взял ее за плечи и сказал: «Я слышал. Ты свободна».

Она сказала: «Я не хочу быть свободна».

Он усмехнулся и сказал: «Я не силен в женской логике. По моим понятиям, все кончено».

Она еще долго бежала вслед, но он не остановился.

В тот же вечер, пока она была на работе, он собрал свои вещи в городской квартире и ушел оттуда навсегда.

Атаки продолжались. Она делала набеги на загородный дом, умоляла, угрожала, соблазняла. Она стала одержимой, когда через полгода поняла, что это конец, что Гарри для нее больше не существует. Она устраивала безобразные сцены в университетских коридорах. Она, забравшись в дом, выкрадывала и уничтожала рукописи его трудов.

Он был непреклонен. Он жалел ее умом, но не испытывал никаких чувств. Он понимал, что все оборвалось, и уже очень давно.

Она покончила с собой так же отвратительно, как вела себя. А чтобы досадить мужу, последний удар она нанесла по сыну, сделав его зрителем своего финального спектакля.

Ему было пятнадцать. Он начал заикаться.

В шестнадцать при получении паспорта он изменил свои отчество и фамилию на дедовы — отца матери.

Прошло время. Сын кое-что понял. Большую роль сыграли в его прозрении, как это ни странно, родители жены, которые, по сути, воспитывали его с детства и теперь взяли опеку над ним. Они постепенно наладили его отношения с отцом.

— Но дружбы между нами не было. Гарри не впускал меня в свою жизнь, и моя его не интересовала… Детские раны вечны — они могут лишь затянуться, но не зажить. А мы оба были ранены в детстве… И наш нежный возраст прошел в напряженной душевной борьбе. Мы постоянно стояли перед выбором — между чувством долга и желанием любви. В пятнадцать мы потеряли душевную опору — самых близких людей…

Гарри отпил вина и долго смотрел на огонь. Лере даже показалось, что он забыл о ее присутствии.

А у нее сжималось сердце, и так хотелось что-нибудь сказать или сделать, чтобы дать понять этому человеку, что ей не безразличны его переживания… Но она не осмеливалась, зная, что многих унижает сочувствие. Почему — этого она не понимала.

— На кого похожа ваша сестра — на мать или на отца? — неожиданно спросил Гарри.

— На прадеда. Но вообще — на папу. А что?

— Есть якобы такое правило: если дочь похожа на отца, а сын — на мать, будут счастливыми. И наоборот.