— Наша Катька вне всяких правил… Но над этим можно подумать. Что еще под счастьем-то понимать?..

— А что вы понимаете? Вы можете сказать, что такое счастье? — Гарри оживился, как ученый, попавший в родную стихию поиска.

— Я?.. Я совсем недавно задумалась над тем, что такое любовь. А вот что такое счастье… это мне в голову не приходило.

— Думаю, это означает, что вы, как минимум, не несчастны. И что же — любовь? Что вы придумали по этому поводу?

— Пока ничего конкретного…

— А вы, простите за нескромный вопрос, любили?.. Или — любите?..

— Вы имеете в виду любовь к мужчине?

— Ну вы же рассуждали, полагаю, не о любви к цветам?

— Вообще-то я рассуждала о любви касательно отношений моей сестры со своим возлюбленным. Но сейчас мне пришло в голову, что любовь — понятие гораздо более широкое, чем просто какой-то частный ее случай: любовь к мужу, любовь к маме, любовь к кошке… Все эти виды связаны… переплетены… Даже не так — у них должен быть один корень. А если его нет, не получится даже любви к цветам.

— Браво! Я впервые слышу такие рассуждения…

— …От женщины, хотите сказать?

— И это тоже… — усмехнулся Гарри. — Но прежде — сама идея. Между прочим, не подумайте, что я стал женоненавистником, я просто закрыл для себя женский вопрос… Замечу — на удивление безболезненно.

— И пошли по дорожке, проторенной дедушкой Фрейдом. То-то он радуется, глядя на вас.

— Еще раз браво! — Он стал похож на азартного юношу.

Лера приятно удивилась этим переменам. За несколько дней их знакомства у нее сложилось представление о Гарри как о человеке суровом, нелюдимом и молчуне. Она даже представить себе не могла, что он умеет улыбаться.

«Конечно, — спохватилась она, — при тех обстоятельствах, которые нас свели… Ему тоже, поди, мой смех не снился…»

— Вы замяли ответ на мой вопрос потому, что он нескромный?

— Любила ли я?

— Да.

— Я обязана вам той же откровенностью?..

Гарри смутился, закрыл лицо руками, как тогда, в клинике, и замотал головой:

— Нет-нет-нет, простите… Простите.

— Нет, это вы простите меня. — Лера смутилась.

Она поняла свою невольную бестактность слишком поздно, она не хотела этого. Похоже, подсознание — вовсе не эфемерная вещь. До сих пор у нее не было случая вот так вживую с ним столкнуться. Защита больной темы, которую Лера не осознавала не то что как больную, а как просто тему. Достославный дедушка знал, о чем говорил…

Гарри открыл лицо. Оно было прежним — ни отсвета того возбуждения, которое овладело им в разговоре.

Лера протянула руку и коснулась его запястья. Он, словно очнувшись, вскинул на нее глаза.

— Простите меня, — сказала Лера.

— Ну что вы! Это вы простите меня. — И он уставился на огонь невидящим взглядом.

— Вы готовы меня слушать?

— Да, конечно. — Голос Гарри был пустым, как и его взгляд.

«Что ж, замечательно. У меня есть возможность порассуждать о том, о чем я даже наедине с собой не решалась задумываться. Пожалуй, это будет откровение похлеще того, которое довелось услышать мне», — подумала Лера.

— Только не уходите от меня. Мне нужна живая душа.

Гарри повернулся к ней лицом:

— Нет-нет, я тут. Я слушаю.

— Я росла в любви. — Лера опустила глаза, смутившись, словно призналась умирающему от голода, что она объелась и ей плохо. — Любовь была растворена в воздухе. Все вокруг любили друг друга: мама с папой, их родители, многочисленные тетушки и дядюшки, их дети — все друг друга любили.

Лера говорила, а Гарри не отрываясь смотрел на нее. Его глаза снова наполнились жизнью и мерцали в свете пламени теплыми зелеными огоньками. Задержав на них взгляд, Лера вдруг заметила:

— У вас сейчас такие глаза, словно в них началась весна.

Гарри усмехнулся:

— Вы поэт.

— Никогда не писала стихов… Хотя это и не обязательно, чтобы быть поэтом. — Она посмотрела на него. — Правда?

— Истинная правда.

— Знаете, что написано на портрете вашего сына, который стоит в изголовье Катькиной постели? — И Лера прочла четверостишие, почему-то застрявшее в ее голове.

Гарри закрыл лицо и долго молчал.

Потом отнял руку и, глядя в камин, произнес:

— Эти стихи подарила мне жена на заре наших отношений.

— Это ее?..

— Думаю, да, хотя она и не признавалась мне.

— Простите, я не хотела.

— Не извиняйтесь, Лера…

— У нас сегодня вечер… легкого садомазохизма.

— Метко вы!.. Ну что ж, продолжим?

Лера рассказала о своей первой влюбленности — ей тогда было лет шесть-семь, — объектом которой стал дядя Володя, муж любимой тетушки Тамары, папиной сестры.

Вероятно, в ней пробуждалось эстетическое начало. Высокий широкоплечий мужчина в гимнастерке — многие еще не сняли их после войны — казался ей верхом совершенства. После папы, разумеется. Мужественное суровое лицо, словно высеченное из мрамора: большой лоб, прямой нос, четко очерченные крупные губы и непослушные густые волосы, все время спадавшие до бровей…

Лера вдруг замолчала и просто-таки уставилась на Гарри.

— Что… с вами?

— Ведь это ваш портрет… Только волосы у него желтые, а глаза темно-серые.

— Забавно, — сказал Гарри и улыбнулся.

Потом, в третьем классе Лера влюбилась в шалопая Витьку. Молча любила она его до самого восьмого, когда он ушел из школы в училище. Пределом ее мечтаний было встретиться с ним случайно на летних каникулах где-нибудь на берегу моря, в Крыму, куда она выезжала с родителями почти каждое лето, и чтобы Витька обрадовался Лере и понял, что она его любит, и тоже полюбил бы ее.

Через много лет, на вечере, посвященном десятилетию выпуска, она от кого-то узнала, что Витька нынче в Одессе главарем то ли воровской, то ли бандитской шайки. Лера не удивилась.

Когда он пропал из поля зрения, она не успела расстроиться, поскольку появилась Катька, и Лера сразу и горячо ее полюбила. Однажды она услышала тихий вопрос тети Тани: «А Лера не ревнует тебя и Шурку к малышке?» Мама засмеялась: «Да она словно сама ее родила!»

Лера бежала после занятий из школы, из института, чтобы увидеть свою сестричку и расспросить у мамы о ее новых проказах или достижениях.

Потом арест папы. Все свободное от учебы время Лера отдавала маме и Катьке.

Потом умер папа. Потом мама…