Признательно вам сказать, родная моя, начал я вам описыватьэто все частию, чтоб сердце отвести, а более для того, чтоб вам образецхорошего слогу моих сочинений показать. Потому что вы, верно, сами сознаетесь,маточка, что у меня с недавнего времени слог формируется. Но теперь на менятакая тоска нашла, что я сам моим мыслям до глубины души стал сочувствовать, ихотя я сам знаю, маточка, что этим сочувствием не возьмешь, но все-такинекоторым образом справедливость воздашь себе. И подлинно, родная моя, частосамого себя безо всякой причины уничтожаешь, в грош не ставишь и ниже щепкикакой-нибудь сортируешь. А если сравнением выразиться, так это, может быть,оттого происходит, что я сам запуган и загнан, как хоть бы и этот бедненькиймальчик, что милостыни у меня просил. Теперь я вам, примерно, иносказательнобуду говорить, маточка; вот послушайте-ка меня: случается мне, моя родная, раноутром, на службу спеша, заглядеться на город, как он там пробуждается, встает,дымится, кипит, гремит, – тут иногда так перед таким зрелищем умалишься, чтокак будто бы щелчок какой получил от кого-нибудь по любопытному носу, да ипоплетешься тише воды ниже травы своею дорогою и рукой махнешь! Теперь жеразглядите-ка, что в этих черных, закоптелых, больших, капитальных домахделается, вникните в это, и тогда сами рассудите, справедливо ли было без толкусортировать себя и в недостойное смущение входить. Заметьте, Варенька, что яиносказательно говорю, не в прямом смысле. Ну, посмотрим, что там такое в этихдомах? Там в каком-нибудь дымном углу, в конуре сырой какой-нибудь, которая, понужде, за квартиру считается, мастеровой какой-нибудь от сна пробудился; а восне-то ему, примерно говоря, всю ночь сапоги снились, что вчера он подрезалнечаянно, как будто именно такая дрянь и должна человеку сниться! Ну да ведь онмастеровой, он сапожник: ему простительно все об одном предмете своем думать. Унего там дети пищат и жена голодная; и не одни сапожники встают иногда так,родная моя. Это бы и ничего, и писать бы об этом не стоило, но вот какоевыходит тут обстоятельство, маточка: тут же, в этом же доме, этажом выше илиниже, в позлащенных палатах, и богатейшему лицу все те же сапоги, может быть,ночью снились, то есть на другой манер сапоги, фасона другого, но все-такисапоги; ибо в смысле-то, здесь мною подразумеваемом, маточка, все мы, роднаямоя, выходим немного сапожники. И это бы все ничего, но только то дурно, чтонет никого подле этого богатейшего лица, нет человека, который бы шепнул ему наухо, что «полно, дескать, о таком думать, о себе одном думать, для себя одногожить; ты, дескать, не сапожник, у тебя дети здоровы и жена есть не просит;оглянись кругом, не увидишь ли для забот своих предмета более благородного, чемсвои сапоги!» Вот что хотел я сказать вам иносказательно, Варенька. Это, можетбыть, слишком вольная мысль, родная моя, но эта мысль иногда бывает, иногдаприходит и тогда поневоле из сердца горячим словом выбивается. И потому не отчего было в грош себя оценять, испугавшись одного шума и грома! Заключу же тем,маточка, что вы, может быть, подумаете, что я вам клевету говорю, или что этотак, хандра на меня нашла, или что я это из книжки какой выписал? Нет, маточка,вы разуверьтесь, – не то: клеветою гнушаюсь, хандра не находила и ни из какойкнижки ничего не выписывал – вот что!

Пришел я в грустном расположении духа домой, присел к столу,нагрел себе чайник, да и приготовился стаканчик-другой чайку хлебнуть. Вдруг,смотрю, входит ко мне Горшков, наш бедный постоялец. Я еще утром заметил, чтоон все что-то около жильцов шныряет и ко мне хотел подойти. А мимоходом скажу,маточка, что их житье-бытье не в пример моего хуже. Куда! жена, дети! Так чтоесли бы я был Горшков, так уж я не знаю, что бы я на его месте сделал! Ну, таквот, вошел мой Горшков, кланяется, слезинка у него, как и всегда, на ресницахгноится, шаркает ногами, а сам слова не может сказать. Я его посадил на стул,правда, на изломанный, да другого не было. Чайку предложил. Он извинялся, долгоизвинялся, наконец, однако же, взял стакан. Хотел было без сахару пить, началопять извиняться, когда я стал уверять его, что нужно взять сахару; долго спорил,отказываясь, наконец положил в свой стакан самый маленький кусочек и сталуверять, что чай необыкновенно сладок. Эк, до уничижения какого доводит людейнищета! «Ну, как же, что, батюшка?» – сказал я ему. «Да вот так и так, дескать,благодетель вы мой, Макар Алексеевич, явите милость господню, окажите помощьсемейству несчастному; дети и жена, есть нечего; отцу-то, мне-то, говорит,каково!» Я было хотел говорить, да он меня прервал: «Я, дескать, всех боюсьздесь, Макар Алексеевич, то есть не то что боюсь, а так, знаете, совестно;люди-то они всё гордые и кичливые. Я бы, говорит, вас, батюшка и благодетельмой, и утруждать бы не стал: знаю, что у вас самих неприятности были, знаю, чтовы многого и не можете дать, но хоть что-нибудь взаймы одолжите; и потому,говорит, просить вас осмелился, что знаю ваше доброе сердце, знаю, что вы саминуждались, что сами и теперь бедствия испытываете, – и что сердце-то вашепотому и чувствует сострадание». Заключил же он тем, что, дескать, простите моюдерзость и мое неприличие, Макар Алексеевич. Я отвечаю ему, что рад бы душой,да что нет у меня ничего, ровно нет ничего. «Батюшка, Макар Алексеевич, –говорит он мне, – я многого и не прошу, а вот так и так (тут он весьпокраснел), жена, говорит, дети, – голодно – хоть гривенничек какой-нибудь».Ну, тут уж мне самому сердце защемило. Куда, думаю, меня перещеголяли! Авсего-то у меня и оставалось двадцать копеек, да я на них рассчитывал: хотелзавтра на свои крайние нужды истратить. «Нет, голубчик мой, не могу; вот так итак», – говорю. «Батюшка, Макар Алексеевич, хоть что хотите, говорит, хотьдесять копеечек». Ну, я ему и вынул из ящика и отдал свои двадцать копеек,маточка, все доброе дело! Эк, нищета-то! Разговорился я с ним: да как же вы,батюшка, спрашиваю, так зануждались, да еще при таких нуждах комнату в пятьрублей серебром нанимаете? Объяснил он мне, что полгода назад нанял и деньгивнес вперед за три месяца; да потом обстоятельства такие сошлись, что ни тудани сюда ему, бедному. Ждал он, что дело его к этому времени кончится. А дело унего неприятное. Он, видите ли, Варенька, за что-то перед судом в ответенаходится. Тягается он с купцом каким-то, который сплутовал подрядом с казною;обман открыли, купца под суд, а он в дело-то свое разбойничье и Горшковазапутал, который тут как-то также случился. А по правде-то Горшков виновентолько в нерадении, в неосмотрительности и в непростительном упущении из видаказенного интереса. Уж несколько лет дело идет: все препятствия разныевстречаются против Горшкова. «В бесчестии же, на меня взводимом, – говорит мнеГоршков, – неповинен, нисколько неповинен, в плутовстве и грабеже неповинен».Дело это его замарало немного; его исключили из службы, и хотя не нашли, что онкапитально виновен, но, до совершенного своего оправдания, он до сих пор неможет выправить с купца какой-то знатной суммы денег, ему следуемой и передсудом у него оспариваемой. Я ему верю, да суд-то ему на слово не верит; дело-тооно такое, что все в крючках да в узлах таких, что во сто лет не распутаешь.Чуть немного распутают, а купец еще крючок да еще крючок. Я принимаю сердечноеучастие в Горшкове, родная моя, соболезную ему. Человек без должности; заненадежность никуда не принимается; что было запасу, проели; дело запутано, амежду тем ни с того ни с сего, совершенно некстати, ребенок родился, – ну вотиздержки; сын заболел – издержки, умер – издержки; жена больна; он нездоровзастарелой болезнью какой-то: одним словом, пострадал, вполне пострадал.Впрочем, говорит, что ждет на днях благоприятного решения своего дела и что ужв этом теперь и сомнения нет никакого. Жаль, жаль, очень жаль его, маточка! Яего обласкал. Человек-то он затерянный, запутанный; покровительства ищет, таквот я его и обласкал. Ну, прощайте же, маточка, Христос с вами, будьте здоровы.Голубчик вы мой! Как вспомню об вас, так точно лекарство приложу к больной душемоей, и хоть страдаю за вас, но и страдать за вас мне легко.