Ну, хорошо, ангельчик мой, хорошо! Вы решили, что еще небеда оттого, что я денег не достал. Ну, хорошо, я спокоен, я счастлив на вашсчет! Даже рад, что вы меня, старика, не покидаете и на этой квартиреостанетесь. Да уж если все говорить, так и сердце-то мое все радостиюпереполнилось, когда я увидел, что вы обо мне в своем письмеце так хорошонаписали и чувствам моим должную похвалу воздали. Я это не от гордости говорю,но оттого, что вижу, как вы меня любите, когда об сердце моем так беспокоитесь.Ну, хорошо; что уж теперь об сердце-то моем говорить! Сердце само по себе; авот вы наказываете, маточка, чтобы я малодушным не был. Да, ангельчик мой, пожалуй,и сам скажу, что не нужно его, малодушия-то; да при всем этом, решите сами,маточка моя, в каких сапогах я завтра на службу пойду! Вот оно что, маточка; аведь подобная мысль погубить человека может, совершенно погубить. А главное,родная моя, что я не для себя и тужу, не для себя и страдаю; по мне все равно,хоть бы и в трескучий мороз без шинели и без сапогов ходить, я перетерплю и всевынесу, мне ничего; человек-то я простой, маленький, – но что люди скажут?Враги-то мои, злые-то языки эти все, что заговорят, когда без шинели пойдешь?Ведь для людей и в шинели ходишь, да и сапоги, пожалуй, для них же носишь.Сапоги в таком случае, маточка, душечка вы моя, нужны мне для поддержки чести идоброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое пропало, – поверьте, маточка,опытности моей многолетней поверьте; меня, старика, знающего свет и людей,послушайте, а не пачкунов каких-нибудь и марателей.

А я вам еще и не рассказывал в подробности, маточка, какэто, в сущности, все было сегодня, чего я натерпелся сегодня. А того янатерпелся, столько тяготы душевной в одно утро вынес, чего иной и в целый годне вынесет. Вот оно было как: пошел, во-первых, я раным-ранешенько, чтобы иего-то застать да и на службу поспеть. Дождь был такой, слякоть такая быласегодня! Я, ясочка моя, в шинель-то закутался, иду-иду да все думаю: «Господи!прости, дескать, мои согрешения и пошли исполнение желаний». Мимо – скойцеркви прошел, перекрестился, во всех грехах покаялся да вспомнил, чтонедостойно мне с господом богом уговариваться. Погрузился я в себя самого, иглядеть ни на что не хотелось; так уж, не разбирая дороги, пошел. На улицахбыло пусто, а кто встречался, так всё такие занятые, озабоченные, да и не диво:кто в такую пору раннюю и в такую погоду гулять пойдет! Артель работниковиспачканных повстречалась со мною; затолкали меня, мужичье! Робость нашла наменя, жутко становилось, уж я об деньгах-то и думать, по правде, не хотел, – наавось, так на авось! У самого Воскресенского моста у меня подошва отстала, такчто уж и сам не знаю, на чем я пошел. А тут наш писарь Ермолаев повстречался сомною, вытянулся, стоит, глазами провожает, словно на водку просит; эх, братец,подумал я, на водку, уж какая тут водка! Устал я ужасно, приостановился,отдохнул немного, да и потянулся дальше. Нарочно разглядывал, к чему бы мыслямиприлепиться, развлечься, приободриться: да нет – ни одной мысли ни к чему немог прилепить, да и загрязнился вдобавок так, что самого себя стыдно стало.Увидел наконец я издали дом деревянный, желтый с мезонином вроде бельведера –ну, так, думаю, так оно и есть, так и Емельян Иванович говорил, – Маркова дом.(Он и есть этот Марков, маточка, что на проценты дает.) Я уж и себя тут невспомнил, и ведь знал, что Маркова дом, а спросил-таки будочника – чей,дескать, это, братец, дом? Будочник такой грубиян, говорит нехотя, словносердится на кого-то, слова сквозь зубы цедит, – да уж так, говорит, это Марковадом. Будочники эти все такие нечувствительные, – а что мне будочник? А вот всекак-то было впечатление дурное и неприятное, словом, все одно к одному; изовсего что-нибудь выведешь сходное с своим положением, и это всегда так бывает.Мимо дома-то я три конца дал по улице, и чем больше хожу, тем хуже становится,– нет, думаю, не даст, ни за что не даст! И человек-то я незнакомый, и дело-томое щекотливое, и фигурой я не беру, – ну, думаю, как судьба решит; чтобы послетолько не каяться, за попытку не съедят же меня, – да и отворил потихонькукалитку. А тут другая беда: навязалась на меня дрянная, глупая собачонка дворная;лезет из кожи, заливается! И вот такие-то подлые, мелкие случаи и взбесятвсегда человека, маточка, и робость на него наведут, и всю решимость, которуюзаране обдумал, уничтожат; так что я вошел в дом ни жив ни мертв, вошел дапрямо еще на беду – не разглядел, что такое внизу впотьмах у порога, ступил даи споткнулся об какую-то бабу, а баба молоко из подойника в кувшины цедила ивсе молоко пролила. Завизжала, затрещала глупая баба, – дескать, куда ты,батюшка, лезешь, чего тебе надо? да и пошла причитать про нелегкое. Я, маточка,это к тому замечаю, что всегда со мной такое же случалось в подобного родаделах; знать, уж мне написано так; вечно-то я зацеплюсь за что-нибудьпостороннее. Высунулась на шум старая ведьма и чухонка хозяйка, я прямо к ней,– здесь, дескать, Марков живет? Нет, говорит; постояла, оглядела меняхорошенько. «А вам что до него?» Я объясняю ей, что, дескать, так и так,Емельян Иванович, – ну, и про остальное, – говорю, дельце есть. Старухакликнула дочку – вышла и дочка, девочка в летах, босоногая, – «кликни отца; оннаверху у жильцов, – пожалуйте». Вошел я. Комната ничего, на стенах картинкивисят, все генералов каких-то портреты, диван стоит, стол круглый, резеда,бальзаминчики, – думаю-думаю, не убраться ли, полно, мне подобру-поздорову,уйти или нет? и ведь, ей-ей, маточка, хотел убежать! Я лучше, думаю, завтраприду; и погода лучше будет, и я-то пережду, – а сегодня вон и молоко пролито,и генералы-то смотрят такие сердитые… Я уж и к двери, да он-то вошел – таксебе, седенький, глазки такие вороватенькие, в халате засаленном и веревкойподпоясан. Осведомился к чему и как, а я ему: дескать, так и так, вот ЕмельянИванович, – рублей сорок, говорю; дело такое, – да и не договорил. Из глаз егоувидал, что проиграно дело. «Нет, уж что, говорит, дело, у меня денег нет; ачто у вас заклад, что ли, какой?» Я было стал объяснять, что, дескать, закладанет, а вот Емельян Иванович, – объясняю, одним словом, что нужно. Выслушав все,– нет, говорит, что Емельян Иванович! у меня денег нет. Ну, думаю, так, всетак; знал я про это, предчувствовал – ну, просто, Варенька, лучше бы было, еслибы земля подо мной расступилась; холод такой, ноги окоченели, мурашки по спинепробежали. Я на него смотрю, а он на меня смотрит да чуть не говорит – что,дескать, ступай-ка ты, брат, здесь тебе нечего делать, – так что, если б вдругом случае было бы такое же, так совсем бы засовестился. Да что вам, зачемденьги надобны? (ведь вот про что спросил, маточка!) Я было рот разинул, чтобытолько так не стоять даром, да он и слушать не стал – нет, говорит, денег нет;я бы, говорит, с удовольствием. Уж я ему представлял, представлял, говорю, чтоведь я немножко, я, дескать, говорю, вам отдам, в срок отдам, и что я еще досрока отдам, что и процент пусть какой угодно берет и что я, ей-богу, отдам. Я,маточка, в это мгновение вас вспомнил, все ваши несчастия и нужды вспомнил, вашполтинничек вспомнил, – да нет, говорит, что проценты, вот если б заклад! А тоу меня денег нет, ей-богу нет; я бы, говорит, с удовольствием, – еще и побожился,разбойник!

Ну, тут уж, родная моя, я и не помню, как вышел, как прошелВыборгскую, как на Воскресенский мост попал, устал ужасно, прозяб, продрог итолько в десять часов в должность успел явиться. Хотел было себя пообчистить отгрязи, да Снегирев сторож сказал, что нельзя, что щетку испортишь, а щетка,говорит, барин, казенная. Вот они как теперь, маточка, так что я и у этихгоспод чуть ли не хуже ветошки, об которую ноги обтирают. Ведь меня что,Варенька, убивает? Не деньги меня убивают, а все эти тревоги житейские, все этишепоты, улыбочки, шуточки. Его превосходительство невзначай как-нибудь могутотнестись на мой счет, – ох, маточка, времена-то мои прошли золотые! Сегодняперечитал я все ваши письма; грустно, маточка! Прощайте, родная, господь васхрани!