– Что ж, может быть, вы и правы. Грамазин, скорее всего, стал свидетелем чьего-то постыдного секрета. По своей привычке он рассказал этому человеку о том, что знает что-то, не красящее его. И тот, не веря в то, что Борис Петрович будет хранить молчание, убил его. Кстати, я прекрасно помню протокол осмотра квартиры убитого. Никакой папки и каталога чужих грехов там не нашли. А это значит, что преступник, убивший Грамазина, забрал имеющийся у того компромат. Хотя можно ли считать рукописные записи таким уж серьезным компроматом…

– В своей коллекции от простого описания тайны, которую он случайно узнал, Борис Петрович продвинулся довольно далеко, – сухо сказала Леночка. – Он говорил мне, что с годами стал собирать вещественные доказательства имеющихся у других людей секретов. В случае с Марией Викентьевной это была фотография. Еще он искал документы, которые подтверждали наличие тайны. К примеру, в нашем с дедом случае он почти три месяца провел в архивах. Оттого и расстроился, что все эти усилия оказались напрасны. Я знаю, что он владел, к примеру, тремя или четырьмя документальными подтверждениями усыновлений детей приемными родителями.

– Вы знаете фамилии? – напряженно спросил Дорошин.

– Нет, он же не мог раскрыть тайну. Он просто говорил, что такие случаи в его коллекции есть. Как и отказы от детей, родившихся с врожденными уродствами. Мол, люди думали, что про их неблаговидный поступок никто не знает, а Грамазин знал и мог доказать.

– А сколько всего, с позволения сказать, экспонатов было в его коллекции?

– Я не знаю. На тот момент, когда мы с ним разговаривали, он сказал, что коллекция перевалила за полсотни. Но это было полгода назад.

– Пожалуй, история с кражей картин тоже могла быть чьей-то тайной, – задумчиво сказал Дорошин. – Грамазин мог узнать о том, что кто-то из сотрудников музея потихоньку выносит ценные полотна, но вместо того чтобы поднять шум, заручился доказательствами, внес вора в свою коллекцию и рассказал ему о том, что в курсе его делишек. Пришпилил как бабочку к доске, думая, что поймал навсегда, а на самом деле вырыл себе могилу.

– Я тоже так решила, – тихо сказала Золотарева. – Именно поэтому я никак не могла найти себе места, что сразу вам обо всем не рассказала. Получилось, что я скрыла информацию, которая важна для следствия и может пролить свет на случившееся. Я призналась Марии Викентьевне, что солгала вам в одном важном вопросе касательно Бориса Петровича, и она, ничего больше не спрашивая, привела меня к вам.

– Вы обе поступили очень правильно. Я восхищен тем, что женщины, оказывается, могут проявлять разум, а не эмоции, – поддел ее Дорошин. – Что ж, Елена Николаевна, завтра я обязательно передам наш разговор следователю, который ведет дело об убийстве. Думаю, что у него возникнут к вам дополнительные вопросы.

– Хорошо, – сказала Золотарева и посмотрела Дорошину прямо в лицо. – Я буду готова на них ответить.

* * *

– Кто шляпку спер, тот и бабку пришил, – мрачно сказал следователь, ведущий дело об убийстве Бориса Грамазина, выслушав рассказ Дорошина о визите Золотаревой. – Помнишь, у Бернарда Шоу в «Пигмалионе» было такое замечательное выражение? Изначально было понятно, что убийство было связано с пропажей картин. Показания твоей Золотаревой это подтверждают. Вот только легче от этого не становится. Практически любой сотрудник галереи мог вынести эти чертовы картины. Любой мог попасть под подозрение Грамазина, и любой же мог его кокнуть. Улик никаких. Топчусь на месте уже вторую неделю, Новый год на носу, а толку ноль. Давай, Витя, может, с твоей стороны лучше получится. Если ты найдешь след этих чертовых картин, то мы через покупателя на продавца выйдем. Глядишь, так и поймем, кто убийца.

– Поиск картин – дело долгое, – так же мрачно ответил Дорошин. – Некоторые полотна годами ищут, и не факт, что находят. Я в Москве знающих людей зарядил, так что если кончик будет, то мы за него обязательно ухватимся. Вот только когда…

Эдик Киреев попросил у Дорошина официальную справку из картинной галереи о том, что такие-то картины числились у них в фондах под такими-то и такими-то инвентарными номерами, и во второй половине вторника Виктор решил доехать до музея, чтобы получить искомую справку, а заодно повидать Ксюшу, по которой он, оказывается, успел соскучиться.

Молодая женщина манила его к себе. Причем тяга эта была необъяснимой, поскольку в основе ее лежала не женская привлекательность, не сексуальность, не какие-то особенные человеческие качества, а что-то иное, чему Дорошин никак не мог дать названия. Пожалуй, Ксюша вызывала в нем интерес. Было в ней что-то такое, что цепляло, заставляло задумчиво смотреть вслед. Мысли о Ксюше возникали в голове внезапно, когда голова, казалось бы, была занята чем-то совершенно другим, важным и неотложным. Но она врывалась в эту неотложность, заполоняя окружающее пространство собой, особым поворотом головы, странным выражением фиалковых глаз, любопытной погруженностью в свой внутренний мир, в котором, казалось, не было места никому другому.

Ксения Стеклова считалась в этой жизни лишь с интересами, пожеланиями и стремлениями самой Ксении Стекловой. Это Дорошин за короткое время общения с ней успел понять абсолютно четко. Красавица Ксюша стараниями воспитавших ее мамы и бабушки выросла чудовищной эгоисткой, но именно это придавало ей какой-то особый шарм, было изюминкой в сладком кексе, и Дорошин, который, вообще-то, ценил в жизни простоту, удобство и прямые линии, неожиданно для себя оказался увлечен распутыванием бесконечных петелек и узелков, из которых складывалась причудливая вязь Ксюшиной личности. Зачем ему это, он и сам не знал.

Толкнув на себя тяжелую входную дверь галереи, Дорошин оставил за спиной влажную стену неожиданной декабрьской оттепели, потоптался, сбивая с ботинок налипшие комья грязного снега, чертыхнулся негромко, увидев на ботинках белые полосы въевшейся соли, не без труда тщательно оттертой утром, и поднял голову, чтобы вежливо поздороваться с гардеробщицей. Та приветливо кивнула в ответ:

– Добрый день, добрый день. Все на своих рабочих местах. Всех найдете, кто вам нужен.

В ее словах ему почудился намек на их с Ксюшей отношения, но Дорошин тут же выругал себя за излишнюю подозрительность. В первом экспозиционном зале Алена Богданова вела экскурсию для школьников. Немного подумав, Дорошин присоединился, чтобы немного понаблюдать за девушкой, внезапно разбогатевшей настолько, чтобы купить себе норковую шубу.

Его присутствие Алену не испугало, она вполне дружелюбно кивнула Дорошину, здороваясь, и продолжила свой рассказ. Пожалуй, внешне она действительно изменилась с того дня, когда Дорошин видел ее в первый раз. Тогда он отметил, что она похожа на серую мышь – дешевые черные джинсы, застиранный вытянутый свитерок, жалкий хвостик волос, растоптанные, явно чиненные ботинки. Сейчас на голове Алены красовалась свежая укладка, на лицо был нанесен неяркий, но тщательный макияж, а брючный костюм своей строгостью и отличной посадкой выдавал происхождение из явно недешевого магазина.

Алена тряхнула головой, в подтверждение каких-то своих слов, и в ушах у нее ослепительно вспыхнули маленькие снопики ярких колких световых брызг – бриллианты. Да, новая шуба явно была не единственным изменением гардероба Богдановой, и это выглядело довольно подозрительно. Хотя, кто ее знает, может, она в одночасье наследство огромное получила… Пожалуй, надо проверить.