Мы сидели по командам на газоне перед особняком. Сначала, объяснили нам, мы должны дать команде название. Хоть моя команда и сидела вместе, никто ничего не предложил. Мы с подозрением оглядывали друг друга с головы до пят. Наконец мальчик из Варшавы выкрикнул какое-то название. Остальные пожали плечами. Всем было все равно. Нам велели написать название команды на плакате, который мальчик из Варшавы нес в руках, пока мы шли парадом по футбольному полю во время церемонии открытия игр.

Сотрудник OSE официально объявил, что игры начинаются, и напомнил нам о правилах справедливости, товарищества и спортивного духа, которым мы должны были следовать. Игры не для того, чтобы победить, а чтобы поддержать друг друга. Нам предстояло соревноваться в беге, прыжках, футболе, скатываться с холма по траве, перепрыгивать с дерева на дерево с помощью канатов и тому подобное.

Мне нравилось бегать, и я дошел до полуфинала в беге на среднюю дистанцию. Но проиграл Абе, который меня обогнал. Он победил не только в этой гонке, но выиграл также еще и два забега на короткие дистанции.

На футбольном поле наша команда справлялась не лучше. Мы не были единым целым. Каждый стремился завладеть мячом и вести его в одиночку, а не пасовать. Вторая команда вела себя так же. Мальчики с обеих сторон шикали не только на противников, но и друг на друга. За две минуты до конца матча счет был 0:0. Тогда мальчишка-венгр обернулся ко мне и сказал, что ему это надоело. Дух соревнования у него возобладал над неприязнью ко мне и другим полякам. Он побежал вперед по полю с мячом. Прежде чем его успели перехватить, он передал пас мальчику из Варшавы, а тот – мне, потому что я стоял возле ворот. Я ударил по мячу и забил гол. Мы победили. После свистка все члены команды подняли вверх большие пальцы и знаки «V», победа, а потом обняли соперников. В тот момент что-то изменилось: наверное, пропала наша ненависть. Мы начали видеть друг в друге продолжение самих себя.

Дальше последовал бег с препятствиями, включая гонки на трех ногах. Мы с венгром объединились и победили.

Во время забега мы не раз падали друг на друга и хохотали, потому что не могли преодолеть барьер, не уронив его. Теперь уже члены всех команд смеялись и помогали один другому.

На финале футбольного первенства, в который моя команда не вошла, поскольку проиграла в четвертьфинале, мы сидели бок о бок и болели, поддерживая игроков, когда они забивали, и вздыхая, когда мяч летел мимо ворот.

В конце второго дня, перед церемонией закрытия, мы все обнялись и сплясали хору. А потом встали и запели Бухенвальдскую песню[7]:

В последний вечер перед отъездом Абе мадам Минк попросила поварих испечь пироги с капустой и грибами – польское блюдо, – а на десерт – медовые пирожные, которые, по словам Абе, были точь-в-точь как те, что пекла его мама, отчего у него на глаза навернулись слезы. Мальчики-поляки, умевшие играть на музыкальных инструментах и петь, исполняли в ту ночь польские народные песни. Я слушал их, но мысли мои были далеко: мне вспомнилось, как Яков брал аккордеон или губную гармошку, а как-то раз даже флейту и играл похожие песни. Прежде чем все легли спать, польские мальчики исполнили «Боже, храни Польшу» – «Boze, cos Polske».

Мы с Абе так и не заснули. Сидя на стульях в столовой и потягивая чай, мы говорили о Бухенвальде.

– Помнишь посылки из Красного Креста? – спросил он меня.

Конечно, я помнил.

Бухенвальдское подполье устроило так, чтобы посылки для политических заключенных от Красного Креста пошли не им, а детям. Взрослые мужчины, терзаемые голодом, сразу же согласились передать эти посылки – с тушенкой, конфетами, теплыми носками и свитерами, – мальчишкам, из которых самым младшим было не больше семи лет. Когда мы с Абе получили свои посылки, то сразу вскрыли коробки и высыпали содержимое, включая портянки и грелки для ушей, на кровати, чтобы скорей добраться до самого желанного – шоколада. Мы не видели шоколада и вообще ничего сладкого с тех пор, как Германия оккупировала Польшу. Мы осторожно разорвали золотистую фольгу и выложили шоколадки перед собой. Полюбовавшись ими некоторое время, мы осторожно, уверенные, что это шутка и, когда мы откроем глаза, шоколад исчезнет, взяли свои плитки. Мы оба лизали шоколад, как мороженое, боясь откусить, потому что десны у нас болели, а зубы расшатались и прогнили из-за недоедания.

Я не хотел, чтобы Абе уезжал, но знал, что так надо.

Я проспал.

Кинув взгляд на кровать Абе, я увидел, что с нее уже сняли постельное белье. Поношенный коричневый чемодан с кожаными ремнями, в который он упаковал свои скудные пожитки, включая фотографии, сделанные в Экуи, исчез.

В панике я выскочил из постели. Не завязывая шнурков на ботинках, я кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая через две, три, а то и четыре ступеньки, летя на полной скорости в столовую. Его там не было. Мадам Минк сказала, что он уже уехал, но если я поспешу, то смогу догнать его на трамвайной остановке.

Ноги у меня быстро устали, мышцы разболелись от бега. Я чувствовал, как печет мозоль на пятке. Тем не менее я добрался, запыхавшийся и обессиленный, до остановки.

Было раннее утро, и толпа французских рабочих теснилась на платформах.

Я вклинился в нее и стал петлять между людьми, но Абе нигде не видел. Подпрыгивая, чтобы посмотреть сверху, я начал звать его по имени. Подошел трамвай, и большая часть толпы загрузилась в него, а я один остался на платформе.

Плечи у меня упали, и я тяжело вздохнул. Возможно, мы больше никогда не увидимся.

– Ромек! – услышал я чей-то голос. Подняв голову, я увидел Абе на противоположной стороне. Профессор стоял рядом с ним. Абе и профессор замахали мне руками, зовя к себе. Я начал слезать с платформы, чтобы перебежать через пути, но тут кондуктор, проходивший мимо, схватил меня за шиворот и вытащил обратно. Он указал пальцем на выход. Я, на идише, стал объяснять, что мне надо попасть к другу на противоположную платформу. Кондуктор что-то рявкнул по-французски; ноздри у него раздувались, а глаза сверкали.