Я обежал глазами мужчин, стоявших вместе со мной: сгорбленных, кашляющих, задыхающихся, с кожей, желтой от тринитрофенола. Я оказался не на той стороне.

Не задумываясь, я бросился к эсэсовцу, который не видел, в какую колонну меня отправили. Я стал махать руками в сторону папиной группы, тряся головой и крича «нет-нет-нет» на немецком.

Офицер уставился на меня, и усы у него над губой дрогнули, словно он сдерживал смех.

Я сложил руки молитвенным жестом и указал на колонну с больными. «Да-да-да», – сказал я на немецком.

Глаза у эсэсовца блеснули.

Потом я еще раз указал на папу, глаза которого расширились настолько, что белки стали похожи на фонари в безлунную ночь. Я делал вид, что не хочу в одну колонну с папой. Хочу в другую.

Эсэсовец надул губы и отвесил мне подзатыльник, приказывая идти налево.

Я сделал ставку на то, что эсэсовец отправит меня туда, куда я не хочу. Моя уловка сработала.

Я прожил еще один день.

* * *

В поезде обратно во Францию я устроился в уголке у окна, весь сжавшись, стараясь держаться подальше от двух еврейских семей, которые ехали в том же купе. Мне не хотелось ни с кем говорить.

Большую часть пути я делал вид, что сплю, и крепко жмурил глаза, хотя на самом деле заснуть мне не удавалось. В голове крутилась тысяча мыслей: про Лию, Треблинку, Хаима и Натана, HASAG, Абрама… сколько раз я оказывался на пороге смерти, но выживал – самый младший в семье, у которого меньше всего было шансов. Я смог. Но почему?

Я прислушивался к разговорам вокруг. К звукам вокзалов, на которых мы останавливались, чтобы высадить одних пассажиров и взять новых, к стуку каблуков по цементу, детскому смеху, свисткам паровоза, перестуку сцепок между вагонами.

Я понял, что никогда раньше не чувствовал себя таким отрезанным от жизни.

Чем ближе поезд подъезжал к Парижу, тем сильней меня одолевала тревога – мне хотелось просто сойти и поехать куда-то еще, исчезнуть.

Когда поезд остановился у перрона, я начал собирать свои немногочисленные пожитки, чтобы вылезти. Но когда я уже поднялся и собрался выходить, то встретился глазами с девочкой, сидевшей напротив. Она была примерно моего возраста и просто смотрела на меня. Девочка с золотисто-рыжими волосами и голубыми глазами, которые становились зелеными, когда в наше купе попадал свет от уличного фонаря. С носом, усыпанным веснушками. В мире, который выглядел мрачным и серым, она светила, как звезда, и я, неожиданно для себя, вернулся назад на свое место.

Она держала за руку пожилого мужчину, сидевшего рядом. Они так цеплялись друг за друга, словно боялись потеряться.

Я вспомнил ту ночь, когда Хаим отвез меня в HASAG. Я крепко обхватил маму за талию, умоляя не отправлять меня.

– Не волнуйся. Мы скоро увидимся. Езжай со своим братом Хаимом. Он нашел тебе работу, – успокаивала она.

Я сел обратно на сиденье. Девочка слабо мне улыбнулась и кивнула головой, а потом прижалась к плечу мужчины.

Я знал эту девочку.

Хоть и не мог сказать откуда.

Может, я видел ее во сне. Так или иначе, но что-то в ней заставило меня принять решение: я еду в Шато Феррьер.

* * *

Перед моим отъездом из Фельдафинга Абрам сказал, что семья Ротшильдов, которой принадлежит Шато Феррьер, – одна из богатейших в Европе. Они нажили состояние банковским делом. Шато Феррьер был построен в 1850-х, и во время нацистской оккупации немцы заняли его и расхитили находившиеся там драгоценные картины, статуи и мебель.

Я думал, что дом в Экуи – самый большой из всех, которые я видел, но Шато оказался настоящей французской Масадой – громадный замок с ухоженными газонами, подстриженными деревьями, розовыми клумбами и статуями. Окна казались золотыми от горевшего в них света. Для меня оказаться там было все равно что попасть в одну из сказок Якова про заблудившихся принцесс, которые внезапно натыкались на дворец из золота, окруженный жемчужной крепостной стеной.

Я подумал, что здорово было бы показать Якову Шато Феррьер. Кажется, именно про него он рассказывал в своих историях.

* * *

Я бросил свой вещмешок на цементные ступеньки, ведущие к парадным дверям.

Широко раскинув руки, я закружился на месте, опьяненный ароматом цветов, только сейчас осознав, что несколько лет мне приходилось вдыхать лишь вонь разлагающихся трупов, наших собственных экскрементов, болезней и немытых тел. Потом я остановился и окинул взглядом раскинувшиеся вокруг сады. Хоть Яков и рассказывал нам про принцесс и дворцы, я, бедный мальчишка из Скаржиско-Каменны, даже не представлял себе такой красоты.

Я замер, прислушиваясь к шипению и бульканью воды в многочисленных фонтанах. А потом услышал голоса, которые доносил легкий летний ветерок. Голоса мальчишек стали громче, но они шли не из дворца. Я поднял вещмешок и последовал за ними – обошел угловую башню дворцового комплекса и, ахнув, увидел одноэтажное продолговатое здание, похожее на бункер.

Оно выглядело как очередной барак.

Входная дверь была открыта, и, приблизившись, я уловил запах сигарет и услышал голос Ральфа, возвышавшийся над остальными.

Ральф сидел в кресле, напоминающем королевский трон, из резного гладкого дерева со спинкой выше его головы. Он опять говорил про Сталина, коммунизм, про то, что собственность никому не должна принадлежать, что ею должен пользоваться весь народ – и Шато Феррьер тоже. Ральф был вроде подпольщиков в Бухенвальде, людей, которые выжили только потому, что боролись, искали пути сопротивляться нацистам любыми доступными способами. Возможно, в этом он был прав. Я жил мечтами, и они постоянно разбивались. А им двигали убеждения.

– Почему же мы здесь, в доме для прислуги? – спросил какой-то мальчик.

Другие вокруг него подняли кулаки и закричали:

– Да, почему?

– Мы живем тут? – спросил я мальчишку, оказавшегося ближе всего.

Тот кивнул головой и сказал мне, что вход в замок нам запрещен. Мы можем пользоваться территорией и этим домом, построенным для слуг. Больше нам никуда нельзя.

– Даже еду нам привозит OSE, – добавил мальчишка.

– Отменить частную собственность! – восклицал Ральф, глубоко затягиваясь своей сигаретой.

– Ротшильды сбежали от нацистов из Франции, укрылись в Англии. Они оставили нас, остальных евреев, в Европе – умирать. Для них мы – бедные родственники. Они пекутся только о своем богатстве, – прошипел он, и все остальные зафыркали в ответ.

– Карл Маркс сказал: «При частной собственности… каждый пытается взять власть над другим, и тем самым удовлетворить свои потребности», – продолжал Ральф.

– Долой Ротшильдов! – начали скандировать мальчишки, и от эха их голосов у меня зазвенело в ушах.