– Входить в парк поротно! – раздалась команда.

Не по-немецки, а по-русски.

Отшатнувшись от ограды, Смирнов попятился и бросился бежать в глубь парка.

– Верочка… Я что-то… Глаза закрываются…

Надин голос звучал виновато.

– Ложись, – сказала Вера.

Но Надя уже и так легла на пол под зарешеченным окошком.

– Что это со мной?.. – пробормотала она.

И затихла, закрыв глаза. Вера встревоженно наклонилась над сестрой, тронула ее за плечо. Надя не откликнулась, даже не пошевелилась. Вере показалось, та не спит, а находится в глубоком обмороке или даже… Вера прижалась ухом к ее груди – слава богу, дышит, хоть и едва слышно, и как-то очень медленно.

«Может, это и лучше, – подумала Вера. – Пусть в беспамятстве…»

Она и сама была бы рада встретить смерть в каком-нибудь странном оцепенении вроде нынешнего Надиного. Но, кажется, мама была права, когда в детстве говорила, что каждому Бог дает испытание по силам.

«Зачем мне эта сила?» – в отчаянии подумала Вера.

Она встала, подошла к окошку. И услышала тот же звук, который слышал в парке Смирнов, – топот тысяч сапог.

Вера бросилась к двери, потом к Наде, потом снова к двери… Снаружи послышались сперва отдельные выстрелы, потом автоматные очереди, крики по-немецки, по-русски… Потом из-за двери донесся мужской голос:

– Эй! Есть тут кто живой?

Русский голос!

– Мы! – забыв и о страхе своем, и об отчаянии, закричала Вера. – Мы здесь! А вы кто? – тут же спросила она невидимого собеседника.

– Сибирские дивизии, – ответил тот. – Москву пришли защищать.

Вера села на пол и заплакала.

За дверью послышались шаги.

– Товарищ комдив, там женщина, – доложил голос.

– Сбивайте доски, – распорядился подошедший.

Через несколько секунд дверь распахнулась. В тусклом рассветном мареве стала видна высокая мужская фигура в шинели. Вероятно, это и был товарищ комдив.

– Выходите, – сказал он.

Вера поднялась с пола и, наскоро вытирая слезы, пошла к двери.

Перед складом между пустыми ящиками по-прежнему лежала мертвая Ольга Ивановна. Рядом с ее телом распростерлись тела убитых немецких солдат и валялся на боку мотоцикл.

– Товарищ комдив, офицер уйти успел, – услышала Вера. – На мотоцикле, гад.

Она перевела взгляд на того, к кому относился этот доклад.

– Выходите, выходите, – повторил он, глядя на Веру с высоты своего роста и недовольно хмурясь.

Глубокая вертикальная морщина перерезала при этом его лоб. Вера узнала бы эту морщину из тысячи. Из миллиона.

– Что с вами? – еще успела она услышать его встревоженный голос.

А больше ничего уже не слышала, и как он подхватил ее, падающую без сознания, не почувствовала тоже.

Надя открыла глаза и поняла, что она в своей комнате. Какое счастье!.. Почему счастье, было непонятно, но в светлеющем сознании сразу возникло именно это: она дома, этого не может быть, но это есть, и это счастье.

И тут же она вспомнила все, что происходило накануне: темный парк, свет мотоциклетных фар, мертвая Ольга Ивановна, грохот молотков, заколачивающих двери склада…

– Вера! – вскрикнула она и, едва не упав от слабости в ногах, все-таки вскочила с кровати.

Когда, пошатываясь, Надя вышла из особняка в парк, ей открылась необыкновенная картина: сколько взгляда хватало, прямо на снегу сидели или спали солдаты в маскхалатах. Их были не десятки, не сотни, а, кажется, тысячи. Изумленно оглядевшись, Надя увидела, что многие из них стоят с кружками в очереди к хозяйственному флигелю. Туда она и направилась.

Во флигеле пар клубился, как в бане. Надя даже не сразу сумела разглядеть, что на плите и на керогазах стоят чайники, кастрюли и выварки для белья и во всех этих посудинах кипятится вода. Музейные сотрудницы в полном составе разливали из них кипяток в подставляемые солдатами алюминиевые кружки.

– Товарищи бойцы! – покрикивала Галина Афанасьевна, музейная смотрительица. – Не толпитесь! Вода от этого быстрее не закипит.

– Откуда солдаты? – спросила Надя.

Вопрос прозвучал глупейшим образом, к тому же непонятно было, к кому он обращен.

– Из Сибири, – деловито ответила Галина Афанасьевна. – Ночью пришли.

– А где Вера?

– Вера Андреевна в музее, – ответила та. И поторопила: – Помогай, Надя. Рук не хватает.

Надя взяла с плиты вскипевший чайник и принялась разливать из него кипяток по солдатским кружкам.

– Ничего не изменилось. – Федор закрыл стеклянную дверцу шкафа, стоящего в музейном зале, и обернулся к Вере. – Помнишь, шкаф этот в кабинете раньше стоял, мы из него у Андрея Кирилловича химические реактивы стащили и чуть пожар не устроили? Помнишь?

– Все помню, Федя.

Она до сих пор не могла прийти себя после того, как очнулась и увидела над собою лицо Федора Кондратьева, и поняла, что ее держат его руки. Даже потрясение, пережитое, когда на нее были направлены автоматы, не было сильнее этого потрясения, этого счастья – видеть его.

– Как мои, не знаешь? – спросил Федор.

– Степан на фронте. Жена его с сыном в деревне.

– Мать?..

– С ними.

– А Пашка?

– Был в Москве, а где теперь не знаю, – ответила Вера. И посоветовала: – Надю расспроси. Она, правда, давно с Пашкой рассталась, но не исключено, что все про него знает.

Ей хотелось, чтобы он спросил, как она жила без него. Но Федор молчал.

Она не видела его двадцать лет, но ей казалось, он не переменился. И морщина на переносице такая же глубокая, и взгляд такой же суровый. А главное, так же вздрагивает ее сердце, когда она смотрит на него.

– Как вы все успели спрятать, не понимаю, – сказал Федор, обводя взглядом пустой музейный зал.

– Иконы не успели. Надо будет посчитать, сколько немцы увезли.

Наверное, Федор заметил, как помрачнело ее лицо при воспоминании о событиях этой ночи. Приобняв Веру, он сказал:

– Все равно вы героини.

Вера зажмурилась, дыхание у нее перехватило. Федор опустил руку. Она вздохнула, открыла глаза и попросила:

– Расскажи о себе, Федя. Как твоя жизнь?

– В Сибири районом руководил, – ответил он. – Потом в Военную академию попросился. Закончил.

– Семья, дети?

– Нет.

– Почему?

– Вера… А от Лиды известий нет? – спросил он.