– Табличку!

Германика нехотя вернула теплый увесистый прямоугольник. Не повезло. Она рассчитывала, что в этой суете интендант забудет о такой мелочи.

Сатырос медово улыбнулся, убрал трофей в необъятные недра своего пестрого халата:

– Хочешь табличку – принеси предыдущие, Бодден. Или заполни форму 65 дробь А.

– Ага, и жди пять лет.

– А ты и так уже два года без нее гуляешь. Заполнила бы вовремя, и сейчас оставалось ждать всего три года.

– Я рассчитывала на твое доброе сердце, Сатырос.

– В подвалах мое сердце, опер-ловец Бодден, но сам я не там.

– Сатырос, прояви снисхождение. Это особый случай!

– Германика, ты вся один сплошной особый случай. Видят боги, ни к кому я не был столь добросердечен, как к тебе. Три раза я шел навстречу и выдавал новую табличку. Три раза! И чем ты мне отплатила – черной, как яд Ехидны, неблагодарностью! Нет, Бодден, или форма 65 дробь А, или возврат уже взятых вещей. Иначе я окончательно закрою твой абонемент.

Интендант исчез. Германика пнула татами. Когда-то фройлян Бодден была на коне. У нее были высокие идеалы, чистые руки, благородное сердце и личная транспортная табличка оперативника СВЛ. Даже три таблички. Все три она посеяла где-то на просторах Внешних земель во время операций по отлову реликтовых зверей. Четвертую скряга Сатырос выдавать наотрез отказался. Сказал – пока не принесешь хотя бы одну предыдущую, новую не выдам. А где же их искать? Оставалось только ждать, что какой-нибудь бедолага отыщет обломки и соединит их. И возникнет рядом с владелицей, то есть рядом с ней. Тогда она, наконец, вернет себе табличку-переноску.

«Пешком? По лестнице? Там больше тысячи ступенек».

Германика открыла раздвижную дверь и вышла на террасу:

– Юки, я так спущусь, можно?

Шеф кивнула.

– Привези Сатыросу немного фетаки, – пропела она. – Он выдаст табличку.

– Никогда. – Германика встала на резные перила. – Не хочу порождать коррупцию.

– Это не коррупция, это знак внимания.

– Ага, не хватало, чтобы он возомнил о себе еще больше.

– Это глупая вражда, – печально сказала Юки Мацуда.

– Зато с ней как-то веселей.

Директор СВЛ молчала, Германике тоже не хотелось говорить. Они смотрели, как белые облака торжественно вращаются вокруг вершины Башни, постепенно смыкая кольцо, закрывая просветы, беря Башню Дождя во влажный невесомый плен. Именно поэтому это место и называлось Башней Дождей – здесь всегда было облачно и сыро. На солнечном Авалоне это единственное место с подобной погодой. Они стояли на открытой террасе, влага собиралась на резных деревянных перилах, томительными каплями падала вниз, и Бодден падала вместе с ними – капля за каплей, забывая обо всем…

Когда Юки начала вновь говорить, девушка вздрогнула:

– Германика-сан, я хочу напомнить. Возможно, ты забыла. Членом Магуса Англии является Марко Франчелли.

По утесу поднимался туман, выбрасывал вверх белые пряди, обхватывал скалу мягкой текучей лапой, и моря не было видно. Только его слитный, мерный гул накатывал снизу. Германика любила такую погоду. Падать в туман – все равно, что падать в неизвестность. В этом было что-то от судьбы, неведомой и беспощадной, чей зов может настигнуть тебя где угодно. Скучно быть почти бессмертной.

– Я помню, – наконец сказала она ровным голосом. – Прошло двадцать земных лет. Он уже дряхлый старик. Не волнуйся, Юки, все под контролем. Разрешите приступить к заданию?

– Разрешаю. – Юки возникла в дверях – цветок персикового дерева, подхваченный ветром. – Удачной охоты, ловец.

Германика вдохнула сырой воздух и рыбкой нырнула в туманную бездну. Туман принял ее, накрыл своим крылом. Он был равнодушен и ласков, как наседка, у которой слишком много цыплят. Иди же ко мне, закутайся в мой мягкий пух, детеныш, ты так замерз…

«Замерзла, – подтверждала Германика. – Я очень замерзла…»

Ветер выворачивал раскинутые руки, клинок в ладони рассекал воздух, но туман был неуловим – растекался, раздвигал призрачные крылья, пропуская ее вниз – к скалам и морю.

«Когда-нибудь я поймаю тебя. Когда-нибудь я убью тебя. Когда-нибудь я забуду тебя, Марко…»

Когда клинок в ладони сменился эбеновой флейтой? Она не заметила. Германика развернула флейту мундштуком вниз, и ветер потек в него, и флейта запела. Подчиняясь мелодии, туман сгустился у подножья мыса, обнял острые гребни скал, разгладил мятущиеся волны. И девушка медленно опустилась сквозь него, встала на мокрую шуршащую гальку. Вдохнула влажный воздух. Безнадежно пахло морем.

Подвалы Башни Дождя были вотчиной Эвклида Сатыроса. Здесь располагались арсенал, архив и необъятные склады Службы Вольных Ловцов. Никто точно не знал, как далеко простираются владения хитрого грека: высокие залы с круглыми сводами, соединенные гулкими коридорами, темными и плохо освещенными, с выщербленными стенами темно-бордового кирпича, никто не ведал, куда уводят узкие галереи и где кончаются лабиринты стеллажей.

Сатырос пускал в свои подземелья с неохотой и предпочитал выдавать вещи (если все же таковое несчастье с ним случалось) через небольшое окошко в массивных двустворчатых дверях черного дуба. Всякий же раз, когда перед ним вставала необходимость эти двери отпирать, он имел вид настолько удрученный, что многие новички из Магусов Внешних земель, прибывшие на стажировку, частенько разворачивались и уходили ни с чем. В конце концов, что они – без снаряжения на задании не обойдутся? Невозможно же смотреть, как человек убивается.

…Германика ворвалась в Нижний зал, касаясь потертых ступеней лишь изредка – мягкая лапа тумана несла ее вниз, затекала сырой змеей в основание Башни. Туман все еще слышал черную флейту. На душе у Германики было сумрачно и тихо.

Флейта легла в чехол из мягкой кожи – они же ножны для стилета, в зависимости от необходимости. Девушка оглядела Нижний зал. Никого. Только у врат Сатыроса топтался очередной бедолага. Эвклид что-то нудно ему выговаривал, высунув из окошка кудрявую голову. И с каждой минутой плечи стажера опускались, и он всем телом пригибался к каменному полу от осознания невыразимой вины.

– Пан Сатырос, но все-таки, может быть, хотя бы просроченный? – Стажер молил, стажер был готов курить фимиам и умащать интенданту елеем ноги и буйные непокорные кудри.

– Даже слушать не хочу, – отрезал грек. – Все прекрасно обходятся без парашютов, а он не может. Да я в твои годы…

Тут Сатырос узрел Германику.

– Удачной высадки, – оборвал он отповедь на полуслове и захлопнул окошко.

Стажер потерянно поскреб костлявым пальцем отполированную доску.

– Пан Сатырос, ну дайте хотя бы дырявый. Побитый молью. Как же я без парашюта, пан Сатырос?

За дверью хранили гробовое молчание.