Шрифт:
-
+
Интервал:
-
+
Закладка:
Сделать
Перейти на страницу:
ЭТОМУ ПРОТИВОРЕЧИТ: Написано: «Возрадуется праведник, когда увидит отмщение»[82]. Далее, написано: «и будут они мерзостью для всякой плоти»[83]. Насыщение обозначает подкрепление ума. Следовательно, блаженные будут радоваться наказанию проклятых на муки вечные.
ОТВЕЧАЮ: Вещь может быть предметом радости в двух случаях. Во-первых, напрямую, когда кто-то радуется вещи как таковой: и, таким образом, святые не будут радоваться наказанию грешников. Во-вторых, косвенно, по причине, например, чего-то присоединенного к ней: и в этом случае святые будут радоваться наказанию грешников, рассматривая в этом порядок Божественной справедливости и их собственное освобождение, которое наполнит их радостью. И, таким образом, Божественная справедливость и их собственное высвобождение будут прямой причиной радости блаженных, в то время как наказание проклятых станет причиной их радости косвенно.
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 1. Радоваться несчастью другого, как такового, относится к ненависти, а не радоваться несчастью другого по причине чего-то еще присоединенного. Таким образом, человек иногда радуется своему собственному несчастью, когда мы радуемся нашим собственным бедствиям, помогающим нам заслужить жизнь: «С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения»[84].
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 2. Хотя Бог не радуется наказанию как таковому, Он радуется им, будучи управляем Своей справедливостью.
ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЕ 3. Не достойно похвалы в путнике радоваться несчастью другого, как такового: это достойно похвалы, если он радуется им, как если бы имел нечто присоединенное. Тем не менее это не одно и то же с путником, как с осмыслителем, потому что в путнике страсти часто опережают здравый смысл, и иногда такие страсти достойны похвалы, показывая хорошее расположение ума, как в случае стыда и раскаяния в злых поступках. В то время как в осмыслителе не может быть страсти, но как следует – трезвость ума.
Оставь надежду «Ад» Данте (ок. 1320)
«Божественная комедия» (Divina Commedia) Данте Алигьери – шедевр европейской литературы и непревзойденное описание ужасов Ада. Написанная в последние десять лет жизни Данте, эта итальянская поэма повествует о путешествии автора к трем владениям мертвых, вначале – в места вечных мук (Ад). В сопровождении тени римского поэта Вергилия, чье описание Аида в «Энеиде» во многом явилось прообразом первой части «Божественной комедии», Данте живописал яркие и отвратительные сцены, которые ожидают грешников в огромном подземном царстве, где Божественная справедливость приготовила им наказание согласно характеру их прегрешений.
Ад в этой поэме организован и действует как бюрократическое государство: у каждой нечестивой души есть свое место, а каждому месту определено наказание за грехи. Более ясно и логично, чем кто-либо из его предшественников, Данте представил географию преисподней. Он описал Ад как глубокую воронку, в которой есть уровни – круги Ада. Вместе с Вергилием он постепенно спускался от врат Ада, миновав лимб языческих праведников, и прошел все круги, где вечные муки претерпевали те, кто совершил грех похоти, чревоугодия, алчности, гнева, ереси, жестокости, обмана и измены. В самом низу располагался Коцит – огромное замерзшее озеро. Во льду этого озера был заключен трехликий гигант Сатана, который бил шестью огромными нетопырьими крылами в тщетных попытках выбраться из заточения. По лицу Сатаны лились слезы, а с пасти его стекала кровь трех самых больших грешников в истории, чьи души он беспощадно и бесконечно пережевывал: Брута и Кассия, которые убили Юлия Цезаря в 44 г. до н. э., и Иуды Искариота, который предал самого Иисуса Христа.
У врат Ада[85]
«Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу туда, где вечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья».
Я, прочитав над входом, в вышине,
Такие знаки сумрачного цвета,
Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».
Он, прозорливый, отвечал на это:
«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
Здесь страх не должен подавать совета.
Я, как сказал, привел тебя туда,
Где ты увидишь, как томятся тени,
Свет разума утратив навсегда».
Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
И обернув ко мне спокойный лик,
Он ввел меня в таинственные сени.
Там вздохи, плач и исступленный крик
В беззвездной тьме звучали так ужасно,
Что поначалу я в слезах поник.
Смесь всех наречий, говор многогласный,
Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
Плесканье рук, и вопль, и хрип неясный
Сливались в гул, без времени, в веках,
Кружащийся во мгле неозаренной,
Как бурным вихрем возмущенный прах.
И я, с главою, ужасом стесненной:
«Чей это крик? – едва спросить посмел. –
Какой толпы, страданьем побежденной?»
И вождь в ответ: «То горестный удел
Тех жалких душ, что прожили, не зная
Ни славы, ни позора смертных дел.
И с ними ангелов дурная стая,
Что, не восстав, была и не верна
Всевышнему, средину соблюдая.
Их свергло небо, не терпя пятна;
И пропасть Ада их не принимает,
Иначе возгордилась бы вина».
И я: «Учитель, что их так терзает
И понуждает к жалобам таким?»
А он: «Ответ недолгий подобает.
И смертный час для них недостижим,
И эта жизнь настолько нестерпима,
Что все другое было б легче им.
Их память на земле невоскресима,
От них и суд и милость отошли.
Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»
И я, взглянув, увидел стяг вдали,
Бежавший кругом, словно злая сила
Гнала его в крутящейся пыли;
А вслед за ним столь длинная спешила
Чреда людей, что верилось с трудом,
Ужели смерть столь многих поглотила.
Признав иных, я, посмотрев кругом,
Узнал того, кто от великой доли
Отрекся в малодушии своем.
И понял я, что здесь вопят от боли
Ничтожные, которых не возьмут
Ни бог, ни супостаты Божьей воли.
Вовек не живший, этот жалкий люд
Бежал нагим, кусаемый слепнями
И осами, роившимися тут.
Кровь, между слез, с их лиц текла струями,
И мерзостные скопища червей
Ее глотали тут же под ногами.
Взглянув подальше, я толпу людей
Увидел у широкого потока.
«Учитель, – я сказал, – тебе ясней,
Кто эти там и власть какого рока
Их словно гонит и теснит к волнам,
Как может показаться издалека?»
И он ответил: «Ты увидишь сам,
Когда мы шаг приблизим к Ахерону
И подойдем к печальным берегам».
Смущенный взор склонив к земному лону,
Боясь докучным быть, я шел вперед,
Безмолвствуя, к береговому склону.
И вот в ладье навстречу нам плывет
Старик, поросший древней сединою,
Крича: «О горе вам, проклятый род!
Забудьте небо, встретившись со мною!
В моей ладье готовьтесь переплыть
К извечной тьме, и холоду, и зною.
А ты уйди, тебе нельзя тут быть,
Живой душе, средь мертвых!» И добавил,
Чтобы меня от прочих отстранить:
«Ты не туда свои шаги направил:
Челнок полегче должен ты найти,
Чтобы тебя он к пристани доставил».
А вождь ему: «Харон, гнев укроти.
Так хочет некто, от тебя сокрытый,
Кто может все. И речи прекрати».
Тут замерли шерстистые ланиты
У кормщика, но были злы зрачки,
Пылающими кольцами обвиты.
Нагие души жались у реки,
Вняв приговор, не знающий изъятья;
Стуча зубами, бледны от тоски,
Они кричали господу проклятья,
Хулили род людской, и день, и час,
И край, и семя своего зачатья.
Потом, рыдая, двинулись зараз
К реке, чьи волны, в муках безутешных,
Увидят все, в ком божий страх угас.
А бес Харон сзывает стаю грешных,
Вращая взор, как уголья в золе,
И гонит их, и бьет веслом неспешных.
Как листья сыплются в осенней мгле,
За строем строй, и ясень оголенный
Свои одежды видит на земле, –
Так сев Адама, на беду рожденный,
Кидался вниз, один, за ним другой,
Подобно птице, в сети приманенной.
И вот плывут над темной глубиной;
Но не успели кончить переправы,
Как новый сонм собрался над рекой.
«Мой сын, – сказал учитель величавый, –
Все те, кто умер, Бога прогневив,
Спешат сюда, все страны и державы;
И минуть реку всякий тороплив,
Так утесненный правосудьем бога,
Что самый страх преображен в призыв.
Для добрых душ другая есть дорога;
И ты поймешь, что разумел Харон,
Когда с тобою говорил так строго».
Чуть он умолк, простор со всех сторон
Сотрясся так, что, в страхе вспоминая,
Я и поныне потом орошен.
Дохнула ветром глубина земная,
Пустыня скорби вспыхнула кругом,
Багровым блеском чувства ослепляя;
И я упал, как тот, кто схвачен сном.
Мутный омут[86]
«…Но спустимся в тягчайшие мученья:
Склонились звезды, те, что плыли ввысь,
Когда мы шли; запретны промедленья».
Мы пересекли круг и добрались
До струй ручья, которые просторной,
Изрытой ими, впадиной неслись.
Окраска их была багрово-черной;
И мы, в соседстве этих мрачных вод,
Сошли по диким тропам с кручи горной.
Угрюмый ключ стихает и растет
В Стигийское болото, ниспадая
К подножью серокаменных высот.
И я увидел, долгий взгляд вперяя,
Людей, погрязших в омуте реки;
Была свирепа их толпа нагая.
Они дрались, не только в две руки,
Но головой, и грудью, и ногами,
Друг друга норовя изгрызть в клочки.
Учитель молвил: «Сын мой, перед нами
Ты видишь тех, кого осилил гнев;
Еще ты должен знать, что под волнами
Есть также люди; вздохи их, взлетев,
Пузырят воду на пространстве зримом,
Как подтверждает око, посмотрев.
Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,
Который блещет, солнцу веселясь,
Мы были скучны, полны вялым дымом;
И вот скучаем, втиснутые в грязь».
Такую песнь у них курлычет горло,
Напрасно слово вымолвить трудясь».
Так, огибая илистые жерла,
Мы, гранью топи и сухой земли,
Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло,
К подножью башни наконец пришли[87].
Кипящая кровь[88]
Был грозен срыв, откуда надо было
Спускаться вниз, и зрелище являл,
Которое любого бы смутило.
Как ниже Трента видится обвал,
Который в Адич сдвинут был когда-то
Землетрясеньем иль паденьем скал,
И каменная круча так щербата,
Что для идущих сверху поселян
Как бы тропинкой служат глыбы ската,
Таков был облик этих мрачных стран;
А на краю, над сходом к бездне новой,
Раскинувшись, лежал позор критян,
Зачатый древле мнимою коровой.
Завидев нас, он сам себя терзать
Зубами начал в злобе бестолковой.
Мудрец ему: «Ты бесишься опять?
Ты думаешь, я здесь с Афинским луком,
Который приходил тебя заклать?
Посторонись, скот! Хитростным наукам
Твоей сестрой мой спутник не учен:
Он только соглядатай вашим мукам».
Как бык, секирой насмерть поражен,
Рвет свой аркан, но к бегу неспособен
И только скачет, болью оглушен,
Так Минотавр метался, дик и злобен[89];
И зоркий вождь мне крикнул: «Вниз беги!
Пока он в гневе, миг как раз удобен».
Мы под уклон направили шаги,
И часто камень угрожал обвалом
Под новой тяжестью моей ноги.
Я шел в раздумье. «Ты дивишься скалам,
Где этот лютый зверь не тронул нас? –
Промолвил вождь по размышленьи малом. –
Так знай же, что, когда я прошлый раз
Шел нижним Адом в сумрак сокровенный,
Здесь не было дороги, как сейчас.
Но перед тем, как в первый круг геенны
Явился Тот, кто столько душ увел,
Которые у Дита были пленны,
Так мощно дрогнул этот темный дол,
Что я подумал – мир любовь объяла,
Которая, как мудрый ум нашел,
Его и прежде в Хаос обращала;
Тогда и этот рушился утес,
И не одна кой-где скала упала[90].
Но посмотри: вот, окаймив откос,
Течет поток кровавый, сожигая
Тех, кто насилье ближнему нанес».
О гнев безумный, о корысть слепая,
Вы мучите на краткий век земной
И в вечности томите, истязая!
Я видел ров, изогнутый дугой
И всю равнину обходящий кругом,
Как это мне поведал спутник мой;
Меж ним и кручей мчались друг за другом
Кентавры, как, бывало, на земле,
Гоняя зверя, мчались вольным лугом.
Все стали, нас приметив на скале,
А трое подскакали ближе к краю,
Готовя лук и выбрав по стреле.
Один из них, опередивший стаю,
Кричал: «Кто вас послал на этот след?
Скажите с места, или я стреляю».
Учитель мой промолвил: «Мы ответ
Дадим Хирону, под его защитой.
Ты был всегда горяч, себе во вред».
И, тронув плащ мой: «Это Несс, убитый
За Деяниру, гнев предсмертный свой
Запечатлевший местью знаменитой.
Тот, со склоненной к персям головой, –
Хирон, Ахиллов пестун величавый;
А третий – Фол, с душою грозовой[91].
Их толпы вдоль реки снуют облавой,
Стреляя в тех, кто, по своим грехам,
Всплывет не в меру из волны кровавой».
Мы подошли к проворным скакунам;
Хирон, браздой стрелы раздвинув клубы
Густых усов, пригладил их к щекам
И, опростав свои большие губы,
Сказал другим: «Вон тот, второй, пришлец,
Когда идет, шевелит камень грубый;
Так не ступает ни один мертвец».
Мой добрый вождь, к его приблизясь груди,
Где две природы сочетал стрелец,
Сказал: «Он жив, как все живые люди;
Я – вождь его сквозь сумрачный простор;
Он следует нужде, а не причуде.
И та, чей я свершаю приговор,
Сходя ко мне, прервала аллилуйя;
Я сам не грешный дух, и он не вор.
Верховной волей в страшный путь иду я.
Поэтому пусть нас ведет вперед
Один из вас, дорогу указуя,
И этого на круп к себе возьмет
И переправит в месте неглубоком;
Ведь он не тень, что в воздухе плывет».
Хирон направо обратился боком
И молвил Нессу: «Будь проводником;
Других гони, коль встретишь ненароком».
Вдоль берега, над алым кипятком,
Вожатый нас повел без прекословий.
Был страшен крик варившихся живьем.
Я видел погрузившихся по брови.
Кентавр сказал: «Здесь не один тиран,
Который жаждал золота и крови:
Все, кто насильем осквернил свой сан.
Здесь Александр и Дионисий лютый[92],
Сицилии нанесший много ран;
Вот этот, с черной шерстью, – пресловутый
Граф Аццолино[93]; светлый, рядом с ним, –
Обиццо д'Эсте, тот, что в мире смуты
Родимым сыном истреблен своим».
Поняв мой взгляд, вождь молвил, благосклонный:
«Здесь он да будет первым, я – вторым».
Потом мы подошли к неотдаленной
Толпе людей, где каждый был покрыт
По горло этой влагой раскаленной.
Мы видели – один вдали стоит.
Несс молвил: «Он пронзил под Божьей сенью
То сердце, что над Темзой кровь точит»[94].
Потом я видел, ниже по теченью,
Других, являвших плечи, грудь, живот;
Иной из них мне был знакомой тенью.
За пядью пядь спадал волноворот,
И под конец он обжигал лишь ноги;
И здесь мы реку пересекли вброд.
«Как до сих пор, всю эту часть дороги, –
Сказал кентавр, – мелеет кипяток,
Так, дальше, снова под уклон отлогий
Уходит дно, и пучится поток,
И, полный круг смыкая там, где стонет
Толпа тиранов, он опять глубок.
Там под небесным гневом выю клонит
И Аттила, когда-то бич земли[95],
И Пирр, и Секст; там мука слезы гонит,
И вечным плачем лица обожгли
Риньер де'Пацци и Риньер Корнето,
Которые такой разбой вели».
Тут он помчался вспять и скрылся где-то.
Лес самоубийц[96]
Еще кентавр не пересек потока,
Как мы вступили в одичалый лес,
Где ни тропы не находило око.
Там бурых листьев сумрачен навес,
Там вьется в узел каждый сук ползущий,
Там нет плодов, и яд в корнях древес.
Такой унылой и дремучей пущи
От Чечины и до Корнето нет,
Приют зверью пустынному дающей.
Там гнезда гарпий, их поганый след,
Тех, что троян, закинутых кочевьем,
Прогнали со Строфад предвестьем бед.
С широкими крылами, с ликом девьим,
Когтистые, с пернатым животом,
Они тоскливо кличут по деревьям.
«Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем –
Так начал мой учитель, наставляя, –
Знай, что сейчас мы в поясе втором,
А там, за ним, пустыня огневая.
Здесь ты увидишь то, – добавил он, –
Чему бы не поверил, мне внимая».
Я отовсюду слышал громкий стон,
Но никого окрест не появлялось;
И я остановился, изумлен.
Учителю, мне кажется, казалось,
Что мне казалось, будто это крик
Толпы какой-то, что в кустах скрывалась.
И мне сказал мой мудрый проводник:
«Тебе любую ветвь сломать довольно,
Чтобы домысел твой рухнул в тот же миг».
Тогда я руку протянул невольно
К терновнику и отломил сучок;
И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»
В надломе кровью потемнел росток
И снова крикнул: «Прекрати мученья!
Ужели дух твой до того жесток?
Мы были люди, а теперь растенья.
И к душам гадов было бы грешно
Выказывать так мало сожаленья».
И как с конца палимое бревно
От тока ветра и его накала
В другом конце трещит и слез полно,
Так раненое древо источало
Слова и кровь; я в ужасе затих,
И наземь ветвь из рук моих упала.
«Когда б он знал, что на путях своих, –
Ответил вождь мой жалобному звуку, –
Он встретит то, о чем вещал мой стих,
О бедный дух, он не простер бы руку.
Но чтоб он мог чудесное познать,
Тебя со скорбью я обрек на муку.
Скажи ему, кто ты; дабы воздать
Тебе добром, он о тебе вспомянет
В земном краю, куда взойдет опять».
И древо: «Твой призыв меня так манит,
Что не могу внимать ему, молча;
И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.
Я тот, кто оба сберегал ключа
От сердца Федерика и вращал их
К затвору и к отвору, не звуча,
Хранитель тайн его, больших и малых[97].
Неся мой долг, который мне был свят,
Я не щадил ни сна, ни сил усталых.
Развратница[98], от кесарских палат
Не отводящая очей тлетворных,
Чума народов и дворцовый яд,
Так воспалила на меня придворных,
Что Август, их пыланьем воспылав,
Низверг мой блеск в пучину бедствий черных.
Смятенный дух мой, вознегодовав,
Замыслил смертью помешать злословью,
И правый стал перед собой неправ.
Моих корней клянусь ужасной кровью,
Я жил и умер, свой обет храня,
И господину я служил любовью!
И тот из вас, кто выйдет к свету дня,
Пусть честь мою излечит от извета,
Которым зависть ранила меня!»
«Он смолк, – услышал я из уст поэта. –
Заговори с ним, – время не ушло, –
Когда ты ждешь на что-нибудь ответа».
«Спроси его что хочешь, что б могло
Быть мне полезным, – молвил я, смущенный. –
Я не решусь; мне слишком тяжело».
«Вот этот, – начал спутник благосклонный, –
Готов свершить тобой просимый труд.
А ты, о дух, в темницу заточенный,
Поведай нам, как душу в плен берут
Узлы ветвей; поведай, если можно,
Выходят ли когда из этих пут».
Тут ствол дохнул огромно и тревожно,
И в этом вздохе слову был исход:
«Ответ вам будет дан немногосложно.
Когда душа, ожесточась, порвет
Самоуправно оболочку тела,
Минос ее в седьмую бездну шлет.
Ей не дается точного предела;
Упав в лесу, как малое зерно,
Она растет, где ей судьба велела.
Зерно в побег и в ствол превращено;
И гарпии, кормясь его листами,
Боль создают и боли той окно.
Пойдем и мы за нашими телами,
Но их мы не наденем в судный день:
Не наше то, что сбросили мы сами.
Мы их притащим в сумрачную сень,
И каждое повиснет рядом с терном,
Где спит его безжалостная тень».
Еще я медлил, в веяньи повторном
Готовясь уловить звучанье слов,
Когда услышал шум в лесу неторном,
Как на облаве внемлет зверолов,
Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,
И слышит хруст растоптанных кустов,
И вот бегут, левее нас, нагие,
Истерзанные двое, меж ветвей,
Ломая грудью заросли тугие.
Передний: «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»
Другой, который не отстать старался,
Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,
Чем был, когда у Топпо подвизался!»
Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,
Свалился в куст и в груду с ним смешался.
А сзади лес был полон черных сук,
Голодных и бегущих без оглядки,
Как гончие, когда их спустят вдруг.
В упавшего, всей силой жадной хватки,
Они впились зубами на лету
И растащили бедные остатки.
Мой проводник повел меня к кусту;
А тот, в поломах кровью истекая,
Оплакивал их горькую тщету.
«О Джакомо да Сант-Андреа! Злая
Была затея защищаться мной!
Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»[99]
Остановясь над ним, наставник мой
Промолвил: «Кем ты был, сквозь эти раны
Струящий с кровью скорбный голос свой?»
И он в ответ: «О души, в эти страны
Пришедшие сквозь вековую тьму,
Чтоб видеть в прахе мой покров раздраный,
Сгребите листья к терну моему!
Мой город тот, где ради Иоанна
Забыт былой заступник; потому
Его искусство мстит нам неустанно;
И если бы поднесь у Арнских вод
Его частица не была сохранна,
То строившие сызнова оплот
На Аттиловом грозном пепелище –
Напрасно утруждал бы народ.
Я сам себя казнил в моем жилище»[100].
Скованные льдом[101]
«Vexilla Regis prodeunt Inferni[102]
Навстречу нам, – сказал учитель. – Вот,
Смотри, уже он виден в этой черни».
Когда на нашем небе ночь встает
Или в тумане меркнет ясность взгляда,
Так мельница вдали крылами бьет,
Как здесь во мгле встававшая громада.
Я хоронился за вождем, как мог,
Чтобы от ветра мне была пощада.
Мы были там, – мне страшно этих строк, –
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто – дугой, лицо ступнями кроя.
В безмолвии дальнейший путь свершив
И пожелав, чтобы мой взгляд окинул
Того, кто был когда-то так красив,
Учитель мой вперед меня подвинул,
Сказал: «Вот Дит, вот мы пришли туда,
Где надлежит, что ты боязнь отринул».
Как холоден и слаб я стал тогда,
Не спрашивай, читатель; речь – убоже;
Писать о том не стоит и труда.
Я не был мертв, и жив я не был тоже;
А рассудить ты можешь и один:
Ни тем, ни этим быть – с чем это схоже.
Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
Чем руки Люцифера вполовину;
По этой части ты бы сам расчел,
Каков он весь, ушедший телом в льдину.
О, если веки он к Творцу возвел
И был так дивен, как теперь ужасен,
Он, истинно, первопричина зол!
И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нем;
Одно – над грудью; цвет его был красен;
А над одним и над другим плечом
Два смежных с этим в стороны грозило,
И все они смыкались под хохлом.
Лицо направо – бело-желтым было;
Окраска же у левого была,
Как у пришедших с водопадов Нила.
Росло под каждым два больших крыла,
Как должно птице, столь великой в мире;
Таких ветрил и мачта не несла.
Без перьев, вид у них был нетопырий;
Он ими веял, движа рамена,
И гнал три ветра вдоль по темной шири,
Струи Коцита леденя до дна.
Шесть глаз точило слезы, и стекала
Из трех пастей кровавая слюна.
Они все три терзали, как трепала,
По грешнику; так, с каждой стороны
По одному, в них трое изнывало.
Переднему не зубы так страшны,
Как ногти были, все одну и ту же
Сдирающие кожу со спины.
«Тот, наверху, страдающий всех хуже, –
Промолвил вождь, – Иуда Искарьот;[103]
Внутрь головой и пятками наруже.
А эти – видишь – головой вперед:
Вот Брут, свисающий из черной пасти;
Он корчится – и губ не разомкнет!
Напротив – Кассий, телом коренастей[104].
Но наступает ночь, пора и в путь;
Ты видел все, что было в нашей власти».
Велев себя вкруг шеи обомкнуть
И выбрав миг и место, мой вожатый,
Как только крылья обнажили грудь,
Приблизился, вцепился в стан косматый
И стал спускаться вниз, с клока на клок,
Меж корок льда и грудью волосатой.
Когда мы пробирались там, где бок,
Загнув к бедру, дает уклон пологий,
Вождь, тяжело дыша, с усильем лег
Челом туда, где прежде были ноги,
И стал по шерсти подыматься ввысь,
Я думал – вспять, по той же вновь дороге.
Учитель молвил: «Крепче ухватись, –
И он дышал, как человек усталый. –
Вот путь, чтоб нам из бездны зла спастись».
Он в толще скал проник сквозь отступ малый,
Помог мне сесть на самой крутизне,
Потом ко мне перешагнул на скалы.
Я поднял взор и ожидал, что мне
Предстанет Дит, как я его покинул,
А он торчал ногами к вышине.
И что за трепет на меня нахлынул,
Пусть судят те, кто, слыша мой рассказ,
Не угадал, какой рубеж я минул.
«Встань, – вождь промолвил. – Ожидает нас
Немалый путь, и нелегка дорога,
А солнце входит во второй свой час».
Мы были с ним не посреди чертога;
То был, верней, естественный подвал,
С неровным дном, и свет мерцал убого.
«Учитель, – молвил я, как только встал, –
Пока мы здесь, на глубине безвестной,
Скажи, чтоб я в сомненьях не блуждал:
Где лед? Зачем вот этот в яме тесной
Торчит стремглав? И как уже пройден
От ночи к утру солнцем путь небесный?»
«Ты думал – мы, как прежде, – молвил он, –
За средоточьем, там, где я вцепился
В руно червя, которым мир пронзен?
Спускаясь вниз, ты там и находился;
Но я в той точке сделал поворот,
Где гнет всех грузов отовсюду слился;
И над тобой теперь небесный свод,
Противный своду, зримому вовеки
Над сушей и под сенью чьих высот
Угасла жизнь в безгрешном Человеке;
Тебя держащий каменный настил
Есть малый шар, обратный лик Джудекки.
Тут – день встает, там – вечер наступил;
А этот вот, чья лестница мохната,
Все так же воткнут, как и прежде был.
Сюда с небес вонзился он когда-то;
Земля, что раньше наверху цвела,
Застлалась морем, ужасом объята,
И в наше полушарье перешла.
И здесь, быть может, вверх горой скакнула,
И он остался в пустоте дупла».
Там место есть, вдали от Вельзевула,
Насколько стены склепа вдаль ведут;
Оно приметно только из-за гула
Ручья, который вытекает тут,
Пробившись через камень, им точимый;
Он вьется сверху, и наклон не крут.
Мой вождь и я на этот путь незримый
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет,
И двигались всё вверх, неутомимы,
Он – впереди, а я ему вослед,
Пока моих очей не озарила
Краса небес в зияющий просвет;
И здесь мы вышли вновь узреть светила.
Печальная подруга всех несчастий Представления о загробном мире в эпоху раннего Нового времени (ок. 1500–1700)
В 1517 г. публичный протест Мартина Лютера против продажи индульгенций католической церковью возвестил о полномасштабной критике многовековых христианских традиций, известной как Протестантская реформация. Действия Лютера имели серьезное влияние на представления о загробном существовании в раннее Новое время. В начале XVI в. христианская доктрина утверждала, что существует как минимум пять мест обитания душ усопших: Рай, Ад, Чистилище, Детский лимб для некрещеных младенцев, умерших прежде, чем они могли совершить грехи, но тем не менее отмеченных первородным грехом и потому не допущенных в Рай, и Лимб патриархов (Лоно Авраамово) для еврейских праведников, которые не могли войти в Рай до Воскресения Христова (после его Сошествия во Ад Лимб остался пустым, см. выше). Протестанты сократили количество загробных территорий с пяти до двух: Рая и Ада. Они отрицали Чистилище и Лимбы, поскольку в христианских священных книгах не было прямого доказательства их существования.
Перейти на страницу:
Смотрите также:
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!