на попытки избавиться от засевшей в голове басовой партии,

ты встаёшь, берёшь инструмент и чапаешь взлабывать на кухню в

нежной сму-джазовой манере, чтобы не потревожить неровный и

нарывающий сон издёрганных и поизносившихся жителей родной

невыносимой панельки. Подобрав пару гамм, изучив аппликатуру

до седьмого лада, найдя все октавы и проиграв всё

вышеперечисленное отнюдь не по одному разу, я задал шаффл и запел

утренний блюз, на тихие усталые звуки которого неуверенно вышла

на кухню подслеповато щурящаяся со сна мать. Потом я

оделся, набил карманы сигаретами и деньгами и вышел в смутный

рассвет консистенции самогонки. Легкая прогулка до Ялтинской,

камушек брошенный в окно, спетый куплет из Зака — ноль

эффекта. Предрассветный сон кармического младенца крепок, чист и

приятен. Вот уж кому плевать на безликого. Ничего, дело

обычное, денежку на телефон, и трезвонить, пока не очнётся.

Предстоит бессмысленный, но важный разговор. Сонный, недовольный

гнусавящий голос, примятые во сне волосы. Долгие сборы, чтобы

встретить самодовольно улыбающегося меня у подъезда и

скитаться по району в поисках кофе, в конце концов

пришвартовавшись на опальной моей кухне. Теперь самое сложное — попытаться

вбить в неуклюжую голову стратегию кадрежа и немного

суровой мужской мудрости. Чушь, конечно. Не сработает. Никогда и

ни у кого не срабатывало. Однако же, нема у меня знаменитого

Сесаровского платка, и потому нарушаем вековое правило и

пытаемся помочь советом.

***

Вопрос: что случилось? Вопрос: почему, и даже за что? Правильный

вопрос: что он не так сделал? Ответ: слишком часто с ней был,

баловал вниманием и обществом. В результате — привыкание и

переход в фазу меблировки. Вопрос: как исправить? Ответ:

никак. Единственный вариант — перспектива дружеского секса.

Правда, есть один грязный приёмчик. Духу-то хватит на такую

подлость? Да где там у него, облажается, как пить дать

облажается. Но с готовностью кивает. Ну, так уж и быть, может и

сгодится попозже, когда повзрослеет. Алгоритм: придти в аэропорт,

подарить обязательно одну и обязательно тонкую розу, молча,

но очень страстно поцеловать в губы, молча отдать честь,

молча развернуться и молча уйти, не оборачиваясь. Всегда

работает. Так, стратегия ясна, теперь немного мудрости. Пойми,

дубина кучерявая, что через год вы будете совершенно другими

людьми. Вы потеряете всё, что вас объединяло, и даже не

сможете понять речь друг друга. Ну да, он понимает. Так и хрен ли

тогда? Ну зачем тебе якоря, дружок? Руби канат, не то Нового

Света тебе не видать. И это он понимает. Но, типа, без

якорей не может. Так и плывёт — с каждого захваченного корабля

забирает якорь. Как накапливается штук пять — кидает в воду и

стоит, пока новый корабль не запалит. Некоторые люди не

понимают, что в жизни надо научиться трём необходимым вещам.

Во-первых, закрывать двери. Во-вторых, закрывать двери на

ключ. И в-третьих, выбрасывать ключ.

***

Он уехал провожать, а я остался пить густой, как смола, кофе. Он

меня не дослушал. На этот раз утро, на этот раз кофе. Но

неизменно в полном одиночестве.

Якоря

Раннее воскресное утро. Вокзал почти пуст. Чумазый дворник с отёчным лицом аккуратно поднимает с пыльного асфальта одинокую кисло-лиловую обёртку от мороженого и кидает в заросшую грязью переносную урну, вытерая ладонь о серый косматый свитер. У закрытого ларька стоят, облокотившись на рули тележек, грузчики и перебрасываются матерками, сплёвывая после каждой затяжки едкой сигареты. На табло перекидываются листки чёрно-белого календарика, сообщая время отбытия электрички — мне пора выбирать вагон и усесться поудобнее на впечатывающем лакированные дощечки в спину сиденье. Я наваливаюсь на палку с удвоенной тяжестью дряхлеющего тела и брезентовго рюкзака с продуктами на неделю, проходя один за одним пустые вагоны в конец состава — там будет спуск с платформы спустя полтора часа. Проходя в тамбур, я скидываю непомерно тяжёлый рюкзак на заплёванный пол и позволяю себе выкурить в открытую дверь помятую сигарету, пока поезд разогревается и готовится к отправлению. Докуренная до слипшегося от смолы фильтра сигарета летит в узкую, шириной со мою разношенную туфлю, щель между краем платформы и порогом. Я подхватываю за чёрную матерчатую ручку рюкзак и затаскиваю его на первое от двери сиденье со стороны прохода, сам усаживаюсь подле навеки открытого заклинившего окна и кладу потёртый локоть на раму. Теперь я готов к длинной дороге в одиночестве и уже начинаю созерцать статичный ещё законный пейзаж. Но вокзал приходит в движение и всё быстрее уезжает назад, сменяясь прогорклой панорамой промзоны, поезд набирает обороты. За окном проплывают вразвалочку сталинские дома, тёплый ветерок через форточку поплёвывает на изрезанный временем лоб. Из поезда я выйду на едва ли обитаемой платформе много дальше густонаселённого пригорода. Оттуда я попру свой рюкзачище, предназначенный другу, через загнувшееся непаханное поле смешанных сорняковых культур и, продравшись после сквозь паутину неуютного, но грибного ельника, выйду на солнечную земляничную полянку, где незыблемо стоит скрюченная изба из рассохшейся берёзы. Там я без стука пройду в сени и начну выкладывать провиант на дощатый стол, а на скрип двери из клети выйдет он, пуще прежнего заросший, и с места потащит меня читать новые главы — а мне только того и надо. Гению, несмотря на обилие святого духа, питаться тоже надо по-людски — и картошка с тушёнкой его вполне устроит.

Она лежит и смотрит на меня глупыми несчастными глазами: немая, как покойник, недвижимая, как селёдка. Сегодня у нас банный день. Я заранее стаскиваю с её искорёженных артритом ступней липкие носки, чтобы облегчить раздевание в ванной. На дворе вязкая жара, и хлопчатая ночнушка на ней вся пропотела — я осторожно просовываю руки под костлявые плечи, чтобы не задеть пролежни, и приподнимаю её в сидячее положение. Она раскрывает рот и что-то сипит, наверное: "Я сама", как она привыкла говорить всю предыдущую жизнь. Она садится — я подкладываю под спину подушки для равновесия и по очереди опускаю худые варикозные ноги на пол, впихиваю их в рассохшиеся тапки. Теперь я беру её за руки и тяну на себя — она напрягает все силы и встаёт, чудом сохраняя равновесие. Приобняв её сзади, я помогаю любимой делать маленькие шаткие шажки по коридору до ванной, следя, чтобы она не уронила тапочки, не зацепилась за ковролин, не рухнула на меня всем весом — сейчас я уже вряд ли выдержу и тем более смогу её поднять, с каждым годом она всё тяжелее. Мы острожно проходим в тесную тускло-белую ванную, с опаской передвигая ноги через