— Хорошо, последнее: как вы думаете, могла ли каким-то образом формочка вашего внука оказаться у Валерия в квартире?

— Разумеется, нет! Он не проявлял никакого интереса к ребенку. Он даже ни разу не видел его.

— А свой ребенок у него был? Я имею в виду — внебрачный. Вы не в курсе?

Наталья Дмитриевна энергично пожала плечами.

— Откуда мне знать? При современных нравах все возможно. Сейчас ведь как — живут, не расписываясь, рожают без мужей, детей — в детдом, дети в тринадцать лет занимаются сексом, пьют пиво… прямо на улице, не стесняются… — она махнула рукой. — В общем, полное падение нравов. Ой, шестой час! Мне пора собираться.

— Да-да, конечно. Вот только последнее… — Гулин открыл папку. — Взгляните, пожалуйста, на эту фотографию…

Наталья Дмитриевна испуганно отшатнулась.

— Не пугайтесь, ничего страшного тут нет. Кроме того, племянника своего вы уже опознали… Ну-ну, Наталья Дмитриевна, не надо плакать… налить вам водички?

Наталья Дмитриевна всхлипнула.

— Не нужно. Давайте, что там у вас?

— Вот. — Гулин протянул ей снимок из мухинской квартиры. — Вы знаете этих людей?

Наталья Дмитриевна нацепила очки и с некоторой опаской взглянула на фотографию.

— Это Босик с Ниночкой. А этих… этих я не знаю. И потом тут дырка…

— То есть мужчину вы не узнаете?

— Как же я его узнаю без головы?

— Ну, по одежде, по фигуре…

— Нет… Понятия не имею… Наверное, кто-то с работы…

— А женщина?

— Н-нет, не знаю… Откуда у вас это фото? У меня такого нет.

— Эта фотография из квартиры вашего племянника. А сделана она в Нью-Йорке в девяносто восьмом году.

— В девяносто восьмом? — переспросила Наталья Дмитриевна. — Значит, на второй год их командировки. Я же говорила — это с работы.

Гулин кивнул и, в последний раз втянув в себя запах ватрушек, встал из-за стола.

Визит Лобова в МИД не внес почти никакой ясности в бестолковщину, связанную с семейством Мухиных. Факт самоубийства отца-бухгалтера подтвердился, но никаких хоть сколько-нибудь вразумительных объяснений этому факту найти не удалось.

— За несколько дней до самоубийства, — докладывал Лобов, — Мухин-отец приезжал в Москву из Нью-Йорка.

— И этот из Нью-Йорка?! — вскинулся полковник.

— Они со Шрамковым работали в одном представительстве, и, в скобках замечу, в Москву он приезжал через пару недель после убийства Шрамкова.

— Интересно… Ну-ну, продолжай.

— Будучи в Москве, он продал принадлежавшую ему и его семье большую трехкомнатную квартиру в доме на Брянской и в нем же купил однокомнатную, где остался проживать его сын, убитый в Новозыбкове. Затем вернулся в Нью-Йорк и на следующий день покончил с собой.

— Растрата или неприятности по службе имели место?

— Олег Иванович, мне удалось поговорить с Щеголевым, нашим бывшим постпредом в ООН, который недавно вернулся из Нью-Йорка. Так вот он утверждает, что Мухин был человеком кристальной честности и ни о каких растратах речи быть не могло. Впрочем, это подтверждается и данными аудиторской проверки, проведенной в представительстве перед вступлением в должность нового главного бухгалтера.

— Ясное дело, подтверждается… Квартиру, по-твоему, он зачем продавал? Именно для того, чтобы покрыть недостачу.

— Тогда почему он покончил с собой?

Полковник встал, резко отодвинув стул.

— Ты меня спрашиваешь?! Чем вы там в МИДе занимались? И что говорит его сестра? Гулин у нее был?

— Был. Сестра Мухина утверждает, что он покончил с собой, будучи не в силах перенести мысль о болезни жены, а квартиру продал якобы для того, чтобы оплатить лечение.

— А что было с его женой?

— У нее был рак. Сестра Мухина утверждает, что в Нью-Йорке ей стало хуже и ему пришлось пойти на крайние меры. А врач, который в то время работал в представительстве, утверждает, что ее состояние стабилизировалось.

— Ничего себе, «стабилизировалось», если через месяц она умерла!

— Вы не дали мне договорить. Он сказал, что столь резкое ухудшение связано с пережитым шоком, вызванным самоубийством мужа.

— Много они знают, эти врачи, — проворчал полковник. — Что еще?

— Еще? Думаю, что Мухин-младший тоже весьма поспособствовал ухудшению ее положения. Соседи в один голос утверждают, что это он сплавил мать в больницу, потому что она мешала ему предаваться увеселениям, а врачи в больнице, где она умерла, говорят, что он ни разу ее не навестил.

— Хорош сынок, — буркнул полковник и добавил: — Погоди, Юра, что-то тут не вяжется… Может, он продал квартиру, чтобы добыть денег на лечение?

— А повесился почему?

— Ну, узнал об ухудшении и… того.

— Ну да! Узнав, что у нее рак, не повесился, а повез в Нью-Йорк, а узнав об ухудшении… Вот если бы вы любили свою жену, а она бы заболела? Вы бы покончили с собой из-за этого? Я — нет. Впрочем, не знаю — может, наш бухгалтер был такой впечатлительный?

— Ладно, хватит! — резко произнес полковник. — Делами Мухина-старшего будем заниматься в свободное от основного расследования время. Что там с формочкой? Где у нас Гулин?

— Сегодня он как раз встречается с потерпевшей.

Джумка истошно лаяла на голубей, которые, утробно воркуя, топтались на карнизе и мешали Эмме Михайловне допивать утренний кофе. «Кыш! Кыш! Пошли вон! — Эмма Михайловна вскакивала, взмахивала кухонным полотенцем и с хищным любопытством оглядывала двор. — Что за дом! Покоя нет ни минуты!»

Эмма Михайловна еще вчера подумывала о том, чтобы позвонить замминистру Ломакину, но никак не могла придумать, о чем его попросить. Напомнить об обещанной квартире на Кутузовском? Что-то, однако, подсказывало ей, что теперь, когда Лёнчика нет, эта квартира ей не светит. А что еще? Денег у него не попросишь, он не Гришаков. Впрочем, была одна вещь, о которой Эмма Михайловна подумывала, но не знала, как подступиться. В МИДе были курсы, где дипломатов обучали иностранным языкам. Про эти курсы Лёнчик рассказывал ей еще давно, вскоре после женитьбы. «И чего ты туда ходишь? — спрашивала Эмма, тогда еще очень молодая. — Ты же языки знаешь лучше любой училки!»

Языки — английский и французский — Лёнчик знал действительно хорошо, но на курсы все же ходил, потому что понимал: язык нуждается в постоянном совершенствовании. «Выучить язык — что море выпить», — часто цитировал Лёнчик французскую поговорку. Кроме того, урок в рабочее время давал возможность хоть немного расслабиться и переключиться, а если к тому же попадался симпатичный преподаватель, то и поболтать с приятным собеседником на хорошем французском или английском. «На таких уроках, — объяснял он Эмме, — упражнения из учебника не делают, а разбираются в трудностях перевода и вообще занимаются всякими тонкими штучками — аллюзиями, библеизмами, реалиями страны языка, без чего никогда не обходится речь политического деятеля на Западе…» — «И они все это знают? Лучше тебя?!» — удивлялась хорошенькая Эмма, не вполне, впрочем, понимавшая объяснения своего супруга. «А я, ты думаешь, откуда всего этого набрался? В том числе и от них». — «А мне нельзя там поучиться?» — кокетливо спрашивала Эмма, чей французский хромал еще с института, а ей так нравились парижане, перед которыми хотелось блеснуть каким-нибудь словечком, но Лёнчик сказал: «Увы, дорогая. Эти курсы — только для сотрудников. Хочешь, я сам буду с тобой заниматься?» — «Хочу!» — обрадовалась Эмма и захлопала в ладоши.