Это была смерть третьего близкого мне человека, и она изменила мою жизнь больше, чем две другие. Исааку было всего пятьдесят лет, и его смерть явилась полной неожиданностью. Мне было двадцать девять – слишком молодой возраст для вдовы. Я попросила Жестину сшить мне черное платье, которое я должна была носить в течение года. Она знала, что я не была влюблена в Исаака, но он был моим мужем, отцом моих детей. И она понимала мои страхи. Я была еще молода, но на меня легла ответственность за шестерых детей, переживавших потерю отца.

В день похорон стояла такая жара, при которой люди теряют сознание. Я воспринимала происходящее как в тумане и была рада, когда все кончилось. Наконец наступила ночь, дети уснули. Давид, Самуил, Ханна, Иосиф, Эмма и младшая, которую мы звали французским именем Дельфина. Розалия оставалась в детской и дремала там в кресле. Я еще не сказала ей, что на следующий день мы переезжаем. Мы не могли содержать такой большой дом, пришлось его выставить на продажу. В последние месяцы дела пришли в упадок, и нависла угроза, что придется закрыть магазин, за счет которого мы жили. Я боялась подумать, как Розалия воспримет новость о переезде. Она жила в этом доме очень давно и работала у Исаака еще до того, как из Франции приехала первая мадам Пети. Мадам с трудом передвигалась из-за жары, ее веснушчатое лицо покраснело от изнеможения. Она привезла столько вещей, что нести ее багаж из гавани пришлось четверым мужчинам. Ее французские платья до сих пор висели в шкафу. Я собиралась продать их вместе с остальным домашним скарбом, как ни горько это было делать.

В мой последний вечер в доме моего мужа меня раздирали противоречивые чувства. Я была одинока и вроде бы свободна, но я не чувствовала себя свободной. Раньше мне представлялось, что после смерти мужа я смогу начать новую жизнь, но теперь я не была в этом уверена. Зеленые ставни на окнах были распахнуты, по комнатам гулял морской ветерок. Холодные каменные коридоры были пусты: мебель красного дерева, которую Розалия полировала еженедельно, была погружена в фургон для продажи. Адель предупреждала меня еще до моего замужества, что жизнь в семье Пети будет тяжелой, но она не сказала мне, что я так сильно полюблю детей – как собственных, так и оставленных мне в наследство – и что эта любовь свяжет меня по рукам и ногам. Уже смеркалось, но была такая духота, что казалось, будто в темных углах вспыхивают искры зноя. Выйдя во двор, я увидела, что попугаи слетелись к каменному фонтану, чтобы напиться. Считается, что видеть попугаев в собственном саду – хорошая примета, но этот сад уже фактически не был моим. На похоронах люди прикладывали ко лбу влажные платки. Я была словно во сне, мне мерещилось, что на самом деле я сплю в Париже под прохладными простынями, пахнущими лавандой, а по шиферной крыше дома стучит дождь. И мне казалось, что это во сне я являюсь вдовой с целым выводком детей и что я нахожусь на похоронах, где не проливаю ни одной слезинки, хотя все вокруг рыдают.

Накормив детей ужином и успокоив их, я вернулась на кладбище, чтобы оставить несколько веток делоникса на могиле Эстер. Они с Исааком лежали теперь рядом – место для него всегда сохранялось, – и на надгробном камне было написано на иврите, что они муж и жена. На ветках, которые я принесла, не было цветов, но все равно они издавали приятный запах. Я побродила среди могил, думая встретить каких-нибудь духов, но всюду был только неподвижный тяжелый воздух. Собравшись уходить, я услышала, как могильщик говорит, что ветки расцвели, словно росли в лесу в период цветения, и, обернувшись, я увидела, что так и есть. Значит, мое подношение принято.

Глупо плакать из-за того, что нельзя изменить, и тем не менее я не могла сдержать слез, когда привязывала веревку на шею Жана-Франсуа, чтобы увести его из сарайчика, построенного для него моим мужем и сыновьями. Ослы, бродившие по острову, были дикими и необузданными, но этот был не такой. Он доверял мне, а я не оправдала его доверия и потому плакала. Я собиралась сказать детям, что он сам убежал и я не смогла его удержать. Однажды, когда он впервые появился у нас, я уже говорила им это, а он взял и вернулся. На этот раз я хотела отвести его далеко в горы, чтобы он не нашел дорогу домой. У нас не было средств, чтобы кормить его, да и держать его в центре города, куда мы переезжали, было негде.

В этот час москиты вылетали на поживу тучами, так что я накрыла голову белым платком. Болезни, которые они разносили – малярия, желтая лихорадка, – были смертельны, мало кто после них выживал. У меня же была веская причина оставаться в живых, даже шесть причин. В такие вечера я всегда проверяла, плотно ли задернут сетчатый полог над их постелями. Завтра, зайдя в сарайчик, где содержался ослик, дети будут плакать – даже старший из них, Давид, который ростом уже догнал отца и совсем скоро станет взрослым мужчиной. Он отвернется, чтобы я не видела его слез, но будет тосковать по Жану-Франсуа не меньше остальных.

После смерти Исаака я собрала испуганных детей и объяснила им, что таким образом Бог избавляет человека от боли. Их отец покинул этот мир, но всегда будет оставаться с ними – любовь соединяет людей навечно. Мы завесили зеркала и окна черной тканью.

Я думала, что поведу ослика в лес одна, но, когда я вышла во двор, меня уже ждала Жестина. Она простила меня, хотя теперь из-за отсутствия Лидди между нами образовалась определенная дистанция. Девочками мы полагали, что у нас одна душа, разделенная на две половинки. Теперь мы не открывали друг другу душу, особенно в печали. Мы никогда не произносили имени ее дочери, оно причиняло слишком сильную боль. Мы вместе повели бедного Жана-Франсуа. Воздух был насыщен запахом лавровых деревьев, с ветвей которых свисали летучие мыши, похожие на почерневшие листья. В юности мы приходили на эти склоны и придумывали, что будем делать, когда вырастем. Тогда женщины нашего возраста представлялись нам старухами, но ночами вроде нынешней я чувствовала себя такой же шестнадцатилетней девушкой.

Жан-Франсуа упирался, не желая уходить далеко от дома.

– Не надо было брать его к себе, – сказала Жестина. – Теперь ты плачешь, будто это твой ребенок.

– Может, ты возьмешь его? – Мы все-таки во многом оставались сестрами и любили поспорить. – Он к тебе привыкнет. Построишь ему сарайчик рядом с домом.

– А чем я буду его кормить? Нет уж, я не могу заводить четвероногих друзей. Надо было оставить его на воле, и он не был бы избалован твоей заботой.

Мы уже отошли от дома так далеко, что луна скрылась за холмами. Обе мы были погружены в свои мысли – о людях, которых мы любили, и о тех, кого не любили. Хотя мы молчали, сердца наши бились в унисон. На темной дороге мы отпустили ослика на волю. Он продолжал недоуменно стоять на месте, затем подошел ко мне и ткнулся в меня носом. Я не пролила ни слезинки на похоронах мужа, хотя он был добрым и достойным человеком, а тут я рыдала, не сдерживаясь, и не могла остановиться. Наконец Жестина шлепнула ослика по уху, чтобы он убежал, но он, пройдя несколько шагов, обернулся. Он не хотел уходить от меня. Кто будет давать ему лакомство вроде хлеба, вымоченного в молоке? Кто почистит его испачканную шкуру? Я чувствовала себя такой же несчастной и покинутой, как бедное осиротевшее животное.