— Повар, — не унимался Яаков, — он всего-навсего сваха между…

— Между мясом и приправами, — нашелся я.

— Нет, между едой и тем, кто ее ест, — сказал Яаков и уселся рядом со мной.

— Вкусно?

— Очень.

— Значит, я неплохая сваха. Эс, майн кинд.

Свой ответ Юдит передала дяде Менахему через одного человека с центрального рынка, скупавшего у того рожки. Менахем вскрыл конверт, пробежал глазами письмо и поторопился с новостью к брату.

— Она придет на следующей неделе.

Моше совсем растерялся.

— Нужно приготовить что-нибудь особенное?

— Никогда не готовь ничего особенного для женщины, которую ты не знаешь, — улыбнулся Менахем, — у тебя наверняка ничего не выйдет, и вы оба только растроитесь. Она пишет, что ей нужен только отдельный угол. Позови-ка сюда детей, я хочу с ними поговорить.

Удобно усадив Наоми и Одеда на своих коленях, он объявил им, что вскоре в дом приедет работница.

— Я знаю эту женщину, она очень добрая. Мамы, конечно, она никому не заменит, но будет ухаживать за вами, стирать и готовить вкусную еду. Для всех так будет гораздо лучше — и для вашего папы, и для нее самой. Через несколько дней мы все поедем встречать ее на вокзал.

В ту ночь Рабинович проснулся от деревянного стука и возни, доносившихся со двора, а когда выбежал на улицу, то увидел Одеда, мостившего в сплетении толстых нижних ветвей эвкалипта некое подобие собачьей конуры из деревянных досок.

— Ты что здесь делаешь?

— Я строю себе гнездо на мамином дереве.

— Посреди ночи?

— Нужно успеть, — серьезно заявил мальчуган, — пока работница не приехала.

Несколько дней пролетели незаметно, и вот, в день приезда Юдит, часа за три до прибытия поезда, Моше бережно извлек из шкафа самую нарядную одежду, растопил поленьями печь и согрел воды.

— Нужно вас хорошенько отдраить, — приговаривал он, растирая мыльные спины детей огромными добрыми лапами, — а то она, не дай Бог, подумает, что здесь живут какие-то оборванцы.

Мокрый и нахохлившийся Одед угрюмо сидел под горячей струей воды, а Наоми, напротив, сияла и мурлыкала от удовольствия. Густые облака пара, запах мыла и шершавое прикосновение полотенца к гусиной коже спины наполняли ее неповторимым трепетом ожидания.

Покончив с купанием детей, он искупался и сам, стоя на деревянном ящике, точно медведь на речном валуне, и обливая себя из резинового шланга. Холодная вода струилась по телу, жесткая мочалка беспощадно терла кожу, а у ног лежал покрытый пеной брусок мыла. Затем Рабинович уселся в пахучей тени эвкалипта на низкую табуретку, служившую обычно для дойки коров. Наоми, вооружившись большими ножницами, обрезала ему светлые вихры, отросшие на затылке, и причесала венец редких волос, окружавших лысину.

— Теперь мы все красивые. — Моше поднялся с табуретки. — Ну, поехали.

Он закинул охапку сена на телегу, поверх нее Наоми набросила сложенную мешковину и села рядом с отцом, а Одед согласился спуститься с дерева и присоединиться к ним только после того, как ему было обещано безраздельное управление лошадью в течение всего пути.

— Кроме вади, — поправил себя Моше.

Одеда с детства как магнитом тянуло ко всему, что касается колес, езды и дорог. В три годика он бегал по улицам деревни, крутя перед собой на вытянутых руках железныйобруч руля воображаемого автомобиля, а в пять лет постигал искусство вождения, управляя деревянной доской, с сумасшедшей скоростью катящейся на четырех подшипниках по крутому спуску до самого въезда в деревню.

— Что такое современный семитрейлер? — шутит он сегодня. — Та же лошадка с прицепом, правда, немного побольше, зато разворачиваться задом я научился еще в детстве, на настоящей лошади…

И действительно, я не устаю восхищаться его умением ловко управлять огромной цистерной на заднем ходу молоковоза.

— Это немного проще, чем тебе думается, и чуть-чуть сложнее, чем это выглядит, — говорит Одед. — Люди совершенно не понимают, как сложно водить такую громадину. Погляди-ка на этого кретина! Прилип к заднице моего молоковоза, как банный лист, и это за каких-нибудь двадцать метров до перекрестка! Никак не может сообразить своей дурацкой башкой, какой длинный тормозной путь у моей машины. В Америке таких на месте пристреливают. Там к грузовикам относятся с большим уважением.

На подъезде к вади воцарилось обычное молчание. Неглубокие, прозрачные и спокойные воды весело журчали, унося воспоминания, смывая следы и запахи Моше взял вожжи из рук Одеда.

«Та вода, что утопила Тоню, уже не здесь, давно утекла в море, — подумал он про себя, — и там, испарившись, снова поднимется к облакам, прольется дождем, утопит еще одну женщину и осиротит ее детей».

Дети, будто уловив мысли отца, мгновенно притихли и помрачнели, колеса телеги тряслись, проезжая по неровному дну и поднимая клубы густого ила, мутящего прозрачную воду. Оттуда, проехав несколько километров вдоль по противоположному берегу вади, они пересекли другой канал, побольше. Молодые, еще хвостатые лягушки скакали в грязи, гигантские водомерки скользили по поверхности воды на тонких расставленных ногах, и уже слышался из-за холма призывный гудок немилосердно дымящего паровоза, переполошившего цапель.

Сошедшая с поезда Юдит была одета в серое шерстяное платье и синюю косынку. Она щурилась — то ли от яркого солнца, то ли от страха, а в осанке ее чувствовалось столько напряжения и неуверенности, что сердце Моше на секунду сдавила жалость, а также страх перед добавочной обузой.

— Сразу было понятно, что у нее за душой ни гроша. Я увидела эти поношенные полуботинки на ее ногах и сразу решила, что люблю ее, — рассказывала мне Наоми.

Дядя Менахем, прибывший тем временем на вокзал, поторопился взять из рук Юдит ее потрепанный кожаный баул.

— Познакомься, Юдит: вот мой брат, Моше, а это eго дети — Одед и Наоми. Поздоровайся и ты, Одединю.

Юдит поднялась на телегу, заняв заранее приготовленное для нее место на мешковине. Дети не сводили с нее своих глаз, а Моше сосредоточенно разглядывал лоснящийся лошадиный круп, будто там была начертана его судьба.

По пути с вокзала, когда они пересекли вади, Юдит вдруг почувствовала маленькую ладошку Наоми, прокравшуюся в ее сжатый, по обыкновению, кулак. Моше подъехал к дому со стороны полей, минуя улицы деревни стороной, однако не смог скрыться от десятков пар глаз, из-за заборов и приоткрытых ставен наблюдавших за телегой, медленно плывущей по волнам зелени, золоту ромашек и дикой горчицы и несущей на троне из соломы и мешковины женщину с усталым лицом.

Едва успев слезть с телеги, Одед немедленно заявил о том, что он отправляется «в свой новый дом на мамином дереве», а Моше и Наоми принялись показывать Юдит хозяйство. В ту пору в доме были две комнаты и кухня, и Юдит было предложено ночевать в детской комнате либо установить кровать на кухне, довольно просторной.