Я понимаю, с кем они ездили в парк и кто был рядом с ними всё это время. И желание свернуть шею Ракитину лишь возрастает.

Мы спускаемся вниз. Наташа идёт на кухню и останавливается у окна. Обнимает себя за плечи.

Хочется стереть себе память. Я же должен радость ощущать, что у меня есть ребёнок, а внутри ещё одна дыра.

— Меня бессмысленно в чём-то обвинять. Я звонила тебе. Но ты сменил номера. Точнее, они были недоступны.

Я сжимаю кулаки с такой силой, что хрустят суставы.

— Ты бы и не дозвонилась. На тот момент никто бы не дозвонился, — констатирую я.

Покушение в аэропорту, когда погибла Карина, было не единственным, и одна из пуль всё же догнала меня. И лучше бы убила. Снова хочется курить. А ещё крушить всё вокруг. И просить прощения у этой беззащитной дрожащей девочки с бледными губами, которая смотрит на меня потерянным взглядом. Но самого себя собрать бы по кускам для начала, чтобы других починить.

— Скажи же что-нибудь… Ты в ступор, что ли, впал? — произносит Наташа и снова плачет.

Я подхожу к ней и крепко обнимаю. Теперь я осознаю попытки Наташи пробить мою стену. Её слова и поступки приобретают смысл. Она всё такая же маленькая и одинокая девочка. Всеми оставленная и сломанная мной. Хотя нет, не одинокая. С ней был наш сын. Касаюсь губами влажного виска и вдыхаю аромат её волос. Ума не приложу, как теперь быть, но точно знаю, что своё я никому не отдам.

— Я не знаю, что сказать, Наташа. Не могу поверить, что это правда… — тихо выдыхаю ей в волосы.

Внутренности разъедает от тоски и боли. Но я не хочу показывать ей этих чувств. Сильнее сжимаю её в руках, но Наташа выворачивается и отступает.

— Тимур на тебя не записан. В графе «Отец» в свидетельстве стоит прочерк, и он носит фамилию и отчество моего отца. Я не буду ничего менять, но ты можешь изредка прилетать и видеться с ним. С моего разрешения, — ставит она ультиматум, а я, кажется, начинаю приходить в себя.

— Наташа, — грустно улыбаюсь, разглядывая её лицо и воинственную позу. — Мне теперь никто и ничто не помешает быть отцом для своего сына и видеться с ним столько, сколько я захочу.

Наташа

Я растеряна и напугана реакцией Динара, особенно когда он подошёл и заключил меня в объятия. Всего ожидала, но только не такого. И его глаза… Макс такими же на меня смотрел, когда ему зачитывали приговор в зале суда. Обречёнными. Виноватыми. Теперь понимаю почему. Потому что невозможно ничего изменить. И забыть не получится. Ни у одного из нас.

— Поздно уже. Я поеду домой. Ты успокоишься. Да и мне нужно время, чтобы подумать, — говорит Динар.

— О чём?

— Явно не о том, как лишить тебя ребёнка. Не нужно выпускать коготки, как разъярённая тигрица, к которой пришли забрать её детёныша. Он общий. И много любви не бывает. Мы оба понимаем, о чём я сейчас говорю. Ребёнок всё меняет, по крайней мере для меня. Давай отложим все разговоры на неопределённый срок. Я правда не в состоянии сейчас думать. Мне нужно время. Мой переезд, как ты уже, наверное, поняла, отменяется, и свои слова, что я больше не появлюсь в твоей жизни, тоже беру обратно.

Я поджимаю губы. Как всё просто. Но ты же хотела сказать ему о сыне, Наташа? Вот и получай теперь ответку.

— Ты прав. Лучше отложить все разговоры, потому что диалога у нас сегодня не получится. Я сильно взвинчена и неважно себя чувствую.

День был тяжёлым, я едва стою на ногах. И всё, что увидела в детской несколько минут назад… До сих пор ком в горле стоит. Если я в представлении Динара разъярённая тигрица, тогда он — раненый лев.

Асадов направляется к двери, я иду следом. Застываю в прихожей и наблюдаю, как он обувается и задерживает взгляд на кроссовках Тимура. Берёт их в руки и внимательно разглядывает. На губах у него улыбка, но в глазах такая тоска, что сердце снова сжимается и в носу начинает щипать. Ещё чуть-чуть, и я опять заплачу.

— Проводи меня, Динар, мне нехорошо, да? — Он переводит на меня грустный взгляд. — Когда собиралась сказать, Наташа? И собиралась ли? Нужно позвонить Марине и поблагодарить, что не прогнала тебя?

— Себя поблагодари. Вряд ли бы я решилась, если бы ты сегодня не приехал. Угрызения совести мучили, внутренний голос нашёптывал рассказать, но в чём-то я такая же эгоистка, как и ты. Для меня было бы лучше, если бы ты ничего и никогда не узнал. Только не для Тимура.

Мне кажется, я услышала, как он тихо повторил имя нашего сына. Непривычно... Пытаюсь поставить себя на место Динара, и непривычно — неподходящее слово. Боль, горечь, непонимание… Я бы испытывала много разных чувств, если бы столько времени ничего не знала о собственном ребёнке.

— Я завтра позвоню, Наташа? — спрашивает Динар.

Не давит и не заявляет в ультимативной форме, а именно спрашивает, чем снова сбивает с толку. Приподнимает вопросительно бровь, когда молчание затягивается.

— Да, позвони, если считаешь это необходимым.

Динар выходит из дома, а я прижимаюсь спиной к стене и сильно зажмуриваю глаза. Стало легче на душе, что он теперь всё знает, но между нами огромная пропасть, и она исчисляется не временем, которое не повернуть вспять, а болью, которую никогда не забыть.

Сима появляется в гостиной, когда я разбираю игрушки.

— Наташа, оставь.

Мне нужно себя чем-то занять, но всё валится из рук. Сажусь на диван и долго смотрю застывшим взглядом в одну точку. Слез больше нет — есть эмоциональное опустошение. Я столько раз представляла эту встречу и как скажу Динару о ребёнке… Знала, что будет больно, но что так... До сих пор стоит перед глазами взволнованное и сосредоточенное лицо Асадова. И ведь он даже не коснулся сына. Испугался? В его взгляде было столько всего... Мне в тот момент тоже захотелось к нему подойти и обнять. Не знаю, почему возникло это желание. Может быть, потому, что несмотря ни на что, он для меня по-прежнему близкий человек?

— Это был отец Тимура, да? — аккуратно спрашивает Сима, и я киваю.

Она никогда не спрашивала про него. Будто подсознательно чувствовала, что это закрытая тема. Но сейчас я ощущаю потребность рассказать обо всём хоть одной живой душе.

— Ох, девочка моя, — вздыхает Серафима и гладит меня по спине, когда я заканчиваю свой рассказ. — Милая... Сколько же ты настрадалась. Но одна радость, точнее, две: у мальчика теперь будет настоящий отец, а Илье придётся побороться за это звание.

— Сима! — Я закатываю глаза.

Она даже не скрывает, что Илья ей не нравится. Впрочем, у них это взаимно.

— Ну что Сима? Не пара он тебе. Да, хороший мальчик. Из порядочной семьи, породистый. Обеспеченный. К тебе тянется, но не твоё это. Попробуй, Наташа, но ведь снова обожжёшься, хорошая моя. Разные вы с ним. И ты такая ранимая, а у него ветер в голове. Тимура он воспринимает не так, как бы тебе того хотелось. Тебе плечо нужно, сильное, надёжное — ты же когда-нибудь сломаешься всё тащить на себе. А впрочем, — задумчиво тянет она. — Посмотрим, что из себя родной отец представляет, а то, может, и правда лучше с Ильёй остаться. — Сима смеётся.