Он встал — да, он был очень высокого роста — и мягко, ловко, поддержал ее над ведром. Потом он почистил ее мокрым полотенцем и положил на кровать. Только сейчас, подняв ее на руки, он увидел, что в глазах ее совершенно нет цвета, как бывает на портретах, если повесить их против солнца. Ему показалось, что Нуца хочет что-то сказать. Он встал на колени и приблизил к ней свое лицо. Нуца молчала. Солнце почти зашло, и сейчас, в полумраке, ему показалось, что она необычайно красива. Он поцеловал ее в щеку и встал.

— Я еще вернусь, — сказал Дусин внук своим теплым голосом и вышел.

А она умерла.

Он не узнал: Нуца пошла на своих ногах-кеглях к кабинкам туалета и выбросила пистолет. Мальчик, сын Гогило, двенадцати лет, лежал под кроватью, единственной в их большой комнате, на которой спала, ничего не подозревая, Олико, и дрожал. Дуся плакала и просила:

— Отдайте мне его, у него ж никого нет!

Нуца уговаривала ее:

— Подумай о себе, Володя вернется!

Нуца собиралась отвезти мальчика к Надии, она складывала сумку. Не уговорила — Дуся подхватила мальчика и увезла в Ленинград.

Соседки вышли на балкон на следующее утро и смотрели, как тело, накрытое простыней, выносят со двора. Они молчали. Не знали или не хотели говорить. Никто особо и не расспрашивал — война кончалась, другие дела. Да и кому он нужен, этот Гогило Самсонадзе.

Внук Дуси собрал землю с могилы Володи в платочек — Дуся просила — и готов был уезжать. Он походил по городу — тоже по Дусиной просьбе — и пощелкал фотоаппаратом. В самом центре Тбилиси, там, где раньше стоял памятник Ленину, было зеленое поле, площадь Свободы. От нее все улицы поднимались вверх. В городе еще стояли залитые краской пьедесталы. Он спрашивал прохожих: чей памятник здесь стоял? А ему не могли ответить, потому что забыли. Памятники, как и люди, жили столько же, сколько жила память о них. Дусин сын дожидался только понедельника, чтоб встретить Фиджи. Больше его в этом городе ничего не держало.

У Гогило Самсонадзе тоже не было в Тбилиси корней. Его вселили в старый двор в Сололаки, когда он поступил на службу в НКВД. Когда расстреляли его жену, изменницу Родины. Именно после ее смерти и пошел Гогило в НКВД, хотел навести в стране порядок. А то, видишь, как оно, родную жену завербовали, а он ничего не знал.

Ему надо было сидеть возле крана в майке и шлепанцах и выслушивать всех. И стучать, стучать. Он посидел, послушал женщин и попросился на другую работу: мол, не за тем он в НКВД пришел, чтоб на кого-то доносы писать. И его перевели.

Он расстреливал.

Эту работу трезвым не выполнишь. Подвезут на грузовике свежую партию людей — там женщины бывают, дети, — зачитают приговор, поставят, выстрелят. Не успеют хорошо засыпать землей, а уже подвозят новых. Ямы наполнялись очень быстро. Они начинали до восхода солнца, а кончали с темнотой. Промахнуться, даже пьяному, было невозможно, потому что стреляли в упор.

И однажды он разравнивал землю лопаткой, чтоб к утру было готово, а из земли торчала рука, сложенная ковшиком, будто она держала гроздь винограда или женскую грудь, а он ее не заметил. Он об эту руку споткнулся, и она его схватила за ногу, она из него душу вытрясла, он все лежал в своей комнате без окон, пил и под себя писал, бил своего сына, пугал женщин и пил, пил. И все думали, что он умер. Хотя нет, никто не думал, что он умер, никто вообще о нем не думал, никому он не был нужен, этот Гогило Самсонадзе. Его просто использовали и выбросили, как презерватив. Никакой иглой не зашьешь.

Дусин внук узнал только, что в НКВД работал какой-то Г. Самсонадзе. С такого-то по такой-то год. И следующая строка красивым почерком: «Выбыл». Он купил эту бумагу у жены Гурами Джикия. Она продавала документы, которые принес когда-то домой ее сбежавший муж. Вот какая умница. Он положил эту бумагу в наружный карман и поехал в аэропорт встречать Фиджи. Самолеты летали не по расписанию, ему предстояло провести в аэропорту всю ночь.

Высокий молодой человек с кудрявыми, как у Пушкина, волосами стоял в тбилисском аэропорту и ждал, когда же прилетит самолет. Он провел на ногах всю ночь, потому что сесть было негде, а выходить никто не хотел — шел дождь. Незнакомые люди разговаривали, подпирая друг друга плечами, и смеялись. Они ждали самолет, один-единственный, который после посадки поворачивал назад.

Дусин внук не говорил по-грузински, но понимал, что все вокруг говорят о политике. Он слышал слова «Брежнев» и «Горбачев». «Какое счастье, — думал молодой человек, — что наконец наступила гласность. Теперь люди могут говорить что думают, не боясь, что на них донесут». Документ, лежавший в его наружном кармане, согревал ему сердце. Наконец-то — благодаря гласности! — он узнал, что дед его работал в органах государственной безопасности и погиб на посту. Может быть, как герой.

И еще он думал — с болью, как Нуца о замужестве Фафочки, — о трагической любви Володи и Дуси. Как же они никогда не встретились. Олико передала ему письма Дуси на фронт, которые хранил Володя, и его дневники, что не прочесть. Дусин внук разобрал почерк, но ничего не понял. О ком это Володя писал? «У него выросли большие рога, он ходил по городу и задевал провода. Гасли экраны телевизоров, замирали холодильники, застревали лифты между этажами. Люди высовывались из окон и кричали ему вслед: „Хватит шляться здесь, рогатый! Рогатый!“ Он бы умер от горя, если б мог. Но не мог. Он бы отрезал себе ногу, чтоб не ходить. Но он уже сделал это во время войны. Потому рога его дрожали, когда он шел, подпрыгивая, на костылях». Сколько их, одноногих, вернулось с войны, поди разберись.

«Садится! Садится!» — закричал кто-то, и все бросились к закрытым дверям. Пассажиры подняли над головами билеты и приготовились к бою. Билетов было продано больше, чем мест в самолете. Без боя не улететь. Самолет сел, и началась давка. Пуговицы взлетали в воздух. Двери открылись, и люди стали выходить из них, пробиваясь сквозь толпу. Дусин внук осматривал женщин, он почему-то был уверен, что узнает Фиджи.

Но он не узнал ее. Толпа постепенно поредела, рассеялась, а он все возвышался над ней, один. Он огляделся. Те, кто собирался ждать следующий самолет, пристраивались на своих чемоданах. Открывали сумки с едой, начинали кормить детей. Секции аэровокзала погружались во тьму, одна за другой. Шум стихал.

Внук Дуси пошел быстрым шагом к справочному и попросил объявить: «Калбатоно Рамишвили, вас ожидают!» Последнее объявление. После этого даже секция справочного бюро ушла во тьму. За окном, залитым дождем, отъехало последнее такси.

Дусин внук опустил руки, безнадежно, и осмотрел еще раз полутемный зал. И увидел: маленькими шажками, плавно, как в танце, к нему приближалась Фаина.

2005

Он заходил.

Женщины откладывали в сторону вилки и поворачивали кудрявые головы. Мода была на кудрявые головы. Железные бигуди, валик под шею, бессонная ночь. Они впивались в него голодными глазами. Он делал вид, что не замечает их. Проводил рукой по седым волосам, поправлял галстук.