— Нет! — отрезал отец. — Разве что если война начнется!

Они вышли на балкон и услышали крик Пепелы:

— Война! Война!

Войну объявляют идиоты. Гомо идиоты.

Первой жертвой Гитлера в семье Гомартели стал отец. Он вошел с балкона в комнату, схватился за сердце и упал. Его уложили на кровать. Он не подавал признаков жизни. Однако когда Нора поднесла к его рту маленькое зеркальце, оно чуть затуманилось.

Через два дня Тенгиз подошел к телу отца прощаться — он уходил на фронт. Вдруг старый Гомартели открыл один глаз — другой оставался плотно закрытым — и посмотрел на сына почти ясным взором. Но спросил он странное:

— Каким глазом я на тебя смотрю?

— Правым, — ответил Тенгиз.

— Значит, речь восстановится, — пролепетал отец. Он говорил так, будто язык не помещался у него во рту. — Куда ты идешь? — спросил он.

— Папочка, война началась, — начал было Тенгиз, думая, что отец все забыл. — Немецко-фашистские захватчики вероломно напали…

— Куда ты идешь, — опять спросил отец, — он же воевать не умеет, он за одного немца пятерых своих отдаст, ему же никого не жалко… Сынок мой, любимый, — прошептал отец и закрыл глаз. Слеза скатилась по его щеке.

— Папочка, я вернусь, — прошептал Тенгиз, наклоняясь к нему для поцелуя. — Умоляю тебя, не отправляй Пепелу, она в доме поможет.

И вторая слеза скатилась по щеке старика.

Война выстрелила людей из кресел, из инфантильных мечтаний о принцессах, скинула их с железных велосипедов, вытащила из-под апельсиновых деревьев и бросила под танки, подставила под пули и пошла убивать.

Пять братьев Беридзе — все, кроме младшего Отара, — ушли на фронт. И почти сразу же прилетела первая похоронка. Словно предсказанье старшего Гомартели начало сбываться и Сталин приступил к обмену своих пятерых на одного немецкого солдата.

— Это не человек, а дьявол, — говорила Пепела Норе, — давай икону, я повешу поближе к двери. И откуда он про велосипед узнал?

Пепела уже нашла в доме Гомартели икону и вышедшие из обращения бумажные деньги, наклеенные на стенку шкафа с задней стороны. Она нашла также золотые и серебряные монеты царских времен, уцелевшие даже при обыске, и поэтому казалась себе очень умной. А разве не так думает о себе каждый дурак?

Нора не отвечала — ее тошнило.

Речь старшего Гомартели действительно восстановилась быстро. Он даже шутил иногда — легко и изящно, как потом его внук, Арчил. Почему-то чувство юмора перепрыгнуло через одно поколение — сына Тенгиза — и перешло прямо к Арчилу Гомартели, на радость женщинам. Вот такие случаются шутки. Но не восстановилось действие левой руки. И поэтому теперь знаменитую гомартелевскую мазь изготовляла Пепела Беридзе, а старик Гомартели отдавал приказания из кресла, которое ставили раньше на спину слона. Старик заходил в кабинет только в самом конце процедуры, когда надо было «заговорить» мазь, и запирался на ключ. Пепела превращалась в слух, но из кабинета не доносилось ни шороха, ни звука.

«Дьявол! — говорила Пепела. — Лучше б у него язык отнялся, а не рука! Чтоб я его гроб ставила посреди комнаты! Чтоб я его землей засыпала! И откуда он про велосипед узнал?»

Впрочем, старший Гомартели ничего не знал, когда задавал свой дьявольский вопрос. Зато знал весь черноморский город Кобулети: на железном велосипеде разъезжал по пыльным улицам, путаясь в широченных штанах, возлюбленный Пепелы, рыжий Коста.

В каждом городе, в каждой деревне, даже в самом маленьком-малюсеньком поселке, в каком-нибудь Комсомольске на реке Кундузда, есть хотя бы один такой человек, как Коста. И если его нет — горе тому Комсомольску.

Вначале он достал попугая и объявил, что он говорящий. Он носил попугая, пестрого и молчаливого, по пыльным улицам, и за ним ходил и бежал почти весь город. Говорили, что попугаю двести лет, что он предсказывает будущее и что из его перьев капиталисты делают шляпки своим женщинам. Только неясно, срывают ли они перья с живой птицы или ждут двести лет?

Коста расхаживал под высокими эвкалиптами, под деревьями с оранжевыми апельсинами, пробирался между кустов чая, и люди смеялись и показывали на него пальцем. Он сидел с попугаем на плече под палящим солнцем, окруженный босоногими детьми, и рассказывал небылицы. И все вокруг смеялись, только попугай молчал.

И когда наконец всем надоело и толпа вокруг Косты поредела, попугай прокричал на весь прекрасный город Кобулети, знаменитый своим лечебным воздухом:

— Коста — тррра-ко! Коста — тррра-ко! (Коста — жопа!)

— Чтоб тебя землей засыпало! — смеялись бабки, сидящие у ворот своих домов, когда мимо проходил Коста в широченных парусиновых штанах.

И однажды он собрал весь народ на берегу моря у ямы, глубокой, как могила.

— Где он? Кто он? — спрашивали люди, ища глазами покойника.

Но Коста объявил, что это он ляжет в яму и чтоб его засыпали землей, а потом он сам выберется, живой и невредимый, без чужой помощи. И он лег в чем был — в белых широченных брюках, подвязанных на поясе веревочкой, — и его быстро закопали. Люди постояли, помолчали, подождали, поспорили немного — откапывать или нет? Сказал ведь, что сам вылезет. И не знали, что делать. И тогда вперед выскочила Пепела и заорала:

— Копайте! Всех вас в землю уложу, если его не откопаете!

И стало ясно, что любовь Косты к Пепеле взаимна.

Косту откопали и еле откачали, он был бледный, бледнее покойника, и во рту и носу у него было полно земли. И его понесли домой на руках, потому что ходить он не мог, да и говорить тоже. И странная это была процессия — люди весело несли живого покойника, которого только что достали из земли.

И вот именно этот рыжий Коста проехал однажды по городу на первом в Кобулети велосипеде. За ним бежали, крича, босоногие мальчишки. Бабки выбегали из своих ворот и спрашивали всех проходящих мимо:

— Что, велисапет уже проехал? И что, он сидел на колесе? Таки сидел? — И застывали в ужасе.

И именно этот железный велосипед не простили Косте беридзевские братья. Попугай еще куда ни шло, но велосипед! И когда Коста пришел в низкий дом с земляным полом делать Пепеле предложение, ему отказали.

— Если меня отдадут за Тенгиза, я повешусь, — шептала Пепела Норе на ухо. Они спали вдвоем на узкой кровати, провисавшей посередине, как гамак. — Чтоб его молнией убило!

И Нора возмущалась вслед за сестрой:

— Надо же, свалился на голову! — И ей было жаль Пепелу за то, что женихи у нее никудышные — один вон на колесе катается, а другой — безликий какой-то, глаз остановить не на чем. Одно достоинство — что тбилисский.

И еще Нора думала, проваливаясь в кровати почти до земляного пола: «А ко мне кто посватается? Вдруг меня никто не возьмет? Пепела как старшая выйдет первой замуж, и настанет черед младшей сестры. А где он, мужчина, в которого можно влюбиться? Кто он?» И она плакала.