Естественно, я могу помочь тебе. Раздобыть телефон?

Да, и одолжить мне немного денег.

Не успела она и оглянуться, как он уже взял телефон соседа по столику. А телефонный справочник? Она лихорадочно обращается к мужчине за барной стойкой. Зэт уже сбегал вниз, где рядом с туалетом лежит телефонная книга.

Что ты ищешь?

Она называет имя стоматолога — он тут же его находит. Пока она звонит, она пишет название школы на салфетке. Суть обоих звонков состоит в том, что она задерживается. Приедет через двадцать минут. Не могла бы секретарь передать сообщение Фредерику? Да, он стоит перед школой. Спасибо. Она берет взаймы сто евро. У него есть и помельче, но он хочет быть уверен, что у нее достаточно денег. Он молча ловит ей такси.

Спасибо! В такси Сабатин чувствует смущение. Во всем теле. Повсюду. И в руках. Когда машина наконец останавливается у школы, она видит, что Фредерик стоит за воротами на солнце. Белом, мартовском. Одинокий маленький мальчик. Маленький, несмотря на свои тринадцать лет. Совсем один.

Секретарь тебе ничего не передала? Она целует его.

Передала, но я хотел подождать тебя здесь. Я стеснялся снова вернуться в класс.

Прости, милый, я сидела над заданием, которое надо было закончить.

Ничего страшного, мама.

Сабатин простудилась или что-то в этом роде. Она находит в кармане бумажные салфетки. Если бы только взрослые были такими же лояльными и снисходительными по отношению к своим детям, как дети по отношению к родителям. Тебе же холодно! Пойдем, мое сокровище, такси ждет.

Мама! Да нам не нужно такси. Это же всего две остановки.

Но Сабатин знает, что сейчас все должно быть по высшему разряду. Это чрезвычайная ситуация. Сабатин исполняет роль в неком спектакле. И так как врач надел Фредерику брекеты и на верхнюю, и на нижнюю челюсть, они идут в блинную и прогуливают остаток школьного дня. Но даже это не перевешивает обиды Фредерика — быть забытым собственной матерью. Она забыла его.

Сабатин взяла сто евро взаймы у мужчины, которого не знает. Это ей не нравится. Она не привыкла быть в долгу. Но дело не только в этом.

Манон испытывала беспокойство, вызванное мужчиной, которого, как ей казалось, она знает, ведь она прожила с ним шестнадцать прекрасных лет.

Роз скучает по мужчине, который, она точно знает, является отцом ее ребенка.

Он ни по чему не скучает. Заказывает еще чашечку кофе и… да, если он должен по чему-то скучать, так это по клинике Артман, поскольку, если нужно написать что-то для «белой серии», в которой, как свидетельствует название, речь идет о мужчинах и женщинах в белых халатах, работа являлась идеальным источником вдохновения. Но ничего страшного, он знает всё как свои пять пальцев. Еще он ловко вставляет в рассказ двух гимназистов, сидящих на лавочке перед кафе. Поцелуй — это так интимно. Хотя это происходит весной на улицах по всему городу. Гимназисты становятся медсестрой Дорой и ее тайным обожателем Томми. В 15.48 он пообедал и забегает к Роз и Лулу. Да, он обязательно побудет с малышкой пару часиков и в четверг, и в пятницу.

Ты сделаешь это?

Конечно, где мне ее забрать?

Здесь.

Роз, иногда глупость тебя украшает. Но не всегда. Я же не могу выйти отсюда, из 55-го номера, с коляской, не так ли? Ты должна это понять.

Это все равно что открыть кран с водой, из которого сейчас льются слезы. Так много всего, что мне все время нужно понимать, Токе. А как же я? Я тоже существую. Почему именно о твоей жене нужно думать?

Опять то же самое. Ну в смысле: нас трое, вас только двое, всхлипывает она.

Он прижимает ее к себе, потому что знает, что это самый лучший способ перекрыть кран. Но сейчас Лулу тоже открывает шлюзы. Она лежит на полу и хнычет. Токе берет ее на руки и напевает «Sur le pont d’Avignon»,[10]и обе девочки успокаиваются. Все уладится. Все обязательно изменится, вот увидишь. Единственная объективная правда, когда он говорит, что ничто не продолжает быть тем, чем является. Но это не то, что слышит Роз. Она кладет голову на грудь своего решительного тайного обожателя. Можно подумать, что она прочитала историю о больнице, которая существует пока только в первом варианте, недалеко от собственной щеки. Сейчас здесь присутствует лишь его тело. Его сознание не здесь: он слышит холодновато-нейтральный женский голос в метро, который предупреждает пассажиров не подходить близко к краю платформы.

Дома Манон сразу же идет в гостиную. Зефир сидит за компьютером. Играет радио. Она выключает радио и залезает с ногами на диван. Она знает: что-то не так, просто не знает что. Сартра опять зовет весна, и слушать его просто невыносимо.

Нельзя ли отправить это животное в санаторий?

Если бы Манон не была в своем самом ледниковом настроении, она бы заметила, что, откровенно говоря, он должен быть более снисходительным к собаке и что она ничего не может поделать с тем, что единственная собака, которую он когда-либо любил, была черным метисом. Она тянется за книгой, которая лежит на длинном стеллаже за диваном, и углубляется в чтение. В начале восьмого он переодевается и кричит Манон, что ему нужно на вечернее дежурство. Она не видит, что на нем темный костюм и рубашка Cerruti. И не знает, что он обязательно отметится на работе и обязательно получит деньги за свое вечернее дежурство, но что пропуск — это билет в Оперу.

Если бы у Дамы с камелиями была добросовестная сиделка, то все закончилось бы иначе.

Что за вздор, Эрик. Существует ли более прекрасная смерть, чем смерть от любви?

После оперы они балуют себя в кафе «De la Paix», и Эрик провожает мадам домой. На этот раз на такси. Мадам считает, что это было «классно». И откуда она выловила это молодежное выражение? Классно — принимать воздушные ванны.

Вы всегда получаете то, что хотите? — спрашивает Эрик, когда помогает ей снять шубу.

Да, не скажешь, что вы, молодой человек, наделены большой проницательностью. Если вам кажется, что у меня все так, как я хочу, то это ваше дело. До какой степени, вы думаете, весело таскаться повсюду с потухшим огнем в сердце? Думаете, очень весело быть полуслепой? Не быть желанной? Когда я однажды проходила мимо стройплощадки, и в первый раз в жизни никто не просвистел мне вслед, я поняла, что в моей жизни настала осень. Это было после Жака. Когда он ушел от меня, моя веселая жизнь кончилась. Ах, да. Только бы можно было законсервировать все эти дерзкие взгляды, полудерзкие предложения, даже ненужный флирт, а потом открыть эти банки в период вечной мерзлоты собственной жизни. Да, Эрик. Счастье — быть молодым, привлекательным и желанным. Может, надо было, как Дама с камелиями, все-таки помереть тогда?

Мне было сорок, когда я встретила Жака. Она произносит его имя более сочно, чем обычно. Это был тридцатилетний бабник, golddigger[11](снова с акцентом, как у Мориса Шевалье). И он был моим мужем. По крайней мере, он стал моим. Но я так никогда и не стала его. Когда он ушел от меня, мне было сорок девять и я была грузной старой женщиной.