пузырь и наконец взрывается, как бомба. Это обычно происходит тогда, когда в рабочую клеть попадает некачественная сляба — с порами внутри, заполненными газами.

Именно такой взрыв произошел в листопрокатном. И как на грех, сляба оказалась из Надиной партии.

Как она недоглядела? Почему это случилось, да еще сейчас — в военное время? Все эти вопросы были поставлены на чрезвычайном совещании, на которое как на пожар сбежалось руководство обоих цехов — листопрокатного и слябинга. Прибыло и заводское начальство.

Конечно, в происшедшем виновата была не одна Надежда. Заготовки делали различные бригады (и трудно установить, какие именно), за их работой присматривали мастера, но ведь она, Надежда, на то и инженер технического контроля, чтобы своевременно браковать некачественные заготовки и не допускать их к рабочей клети.

Совещание вел Шафорост. Хмурый, суровый, сердитый. Хотя он и пытался держаться спокойно, но синий сморщенный шрам на лбу, все время нервно подергивавшийся, выдавал его внутреннее состояние.

— Ох ты ж батенька мой! — вздохнул Чистогоров, старательно вытирая платком свою лысину.

Чистогоров был за старшего мастера в листопрокатном, авария произошла в его смену, и он должен был выступать с обвинением от имени своего цеха. Но, оглянувшись на побледневшую Надежду, лишь задумчиво протянул:

— Да-а…

Речи следовали одна за другой. Звучали горячо, строго, осуждающе. Выступали многие. Только Лебедь молчал, хотя все считали, что именно он выступит главным обвинителем, и не только выступит против недооценки отдела технического контроля, но и против явного пренебрежения к нему со стороны отдельных лиц. Для Лебедя сейчас был исключительно подходящий повод обрушиться и осудить инициаторов ликвидации этого отдела как «ненужного аппендикса» в здоровом теле предприятия. Особенно веские основания были у него сейчас бросить такой упрек Марку Ивановичу — главному стороннику этой теории. Но Лебедь только молча поглядывал на обер-мастера. Авария сама по себе красноречиво доказала, кто в этом вопросе прав.

Совещание как внезапно и бурно началось, так внезапно и закончилось.

Надежда вернулась в цех. От грохота кранов, бухания слябинга содрогались стены, и казалось, что весь цех вот-вот развалится. Тяжелый горячий воздух, пропитанный гарью, маслами, затруднял дыхание. Совещание не вынесло никакого наказания — это функции самого руководства, — но логика событий подсказывала, что одним осуждением тут не обойдется и наказание последует неминуемо. От дум и предположений пухла голова.

Во время перерыва Надежда решила пойти к Морозову. Не для того, чтобы добиться смягчения наказания. Нет! Этого никогда не допустит ее гордость. И не для того, чтобы свалить на кого-то вину. Не позволит совесть. В эти минуты она много, совсем по-новому думала о Морозове: не как о начальнике, а как о человеке, который первым приветливо встретил ее — Козочку — на заводе. И именно человеку, а не начальнику и захотелось высказать горечь своих переживаний. Знала, что будет бранить. Пусть бранит. Даже резче, чем на совещании. От этого вера в его объективность не пошатнется.

В приемной сидела та же белобрысая кудрявая секретарша — бывшая однокашница. Она встретила Надежду испуганно; было видно, что на этот раз она не преувеличивала гнева начальства, а, скорее, даже пыталась преуменьшить его.

— Ой, что там за авария у тебя? Тут такое!.. Даже страшно. Только не падай духом. Как-нибудь обойдется!

Надежда, кивнув на дверь кабинета, только спросила:

— Кто там?

— Ц-с-с! Разве не слышишь!

Дверь кабинета была неприкрытой — видно, кто-то ворвался туда в большом возбуждении и забыл закрыть. И даже это говорило о высоком накале страстей в комнате директора.

Разговаривали громко и горячо. Кто-то — Надежда по голосу не узнала — пытался смягчить ее вину, ссылаясь на то, что и до нее бывали такие аварии, но это, казалось, еще больше распаляло Шафороста.

В приемную долетел вздох начальника цеха:

— Как это она проглядела?..

И голос Шафороста сразу заглушил его:

— Из-за вашей же слепоты! Совсем не интересуетесь, как ведут себя ваши подчиненные. За хиханьками да фиглями-миглями и не такое можно проглядеть!

— Молода еще, дитя, — не то в оправдание, не то в упрек Надежде прохрипел голос начальника другого цеха — листопрокатного.

Но Шафорост и того оборвал:

— Хорошо дитятко — за собой уже хвост поклонников тащит!

И тут с досадой крякнул Морозов:

— А-ах! Именно этого я и опасался. Вот Коза!

Будто кто-то хлестнул ее по щекам. Надежду словно ветром подняло и вынесло из приемной.

Под конец смены между рабочими клетями промелькнула мешковатая фигура в сером полотняном костюме. Надежда оцепенела. Подойти или спрятаться? Но Морозов вдруг круто свернул в ее сторону и так быстро приближался, что теперь, если бы она и захотела, уйти не успела бы. Заколотилось сердце: сейчас отчитает! Ну и пусть отчитывает, пусть ругает.

Но Морозов сурово прошел мимо нее, даже не ответив на ее робкое «Здравствуйте, Степан Лукьянович», и быстро исчез за черной рамой стана.

А вскоре Надежду известили, что она отстраняется от работы в цехе.

XI

Солнце клонилось к закату, однако жара не спадала. На заводском дворе было словно в раскаленном котле. От стен корпусов, от железнодорожного полотна, от воздушных труб, думпкаров, слитков несло жаром, будто от печей. На тротуарах плавился асфальт, и каблучки Надиных босоножек увязали, как в тесте. По заводским дорогам — туда и сюда — беспрестанно сновали грузовые машины. Тучи рыжей и горячей пыли клубились за ними.

Как раз закончилась смена, и из цехов выливались потоки людей — вспотевших, прокуренных, в пропитанных маслом спецовках. Эти потоки устремлялись на трассу, а по трассе до самых ворот уже бурно, шумливо текла большая человеческая река.

Возле АТС на ступеньках огненным кураем выделялась в толпе голова Миколы. В стороне, на площади, строились в колонны рабочие с винтовками и противогазами. Это были истребительные батальоны. Для того чтобы создать их, и вызвали вчера Марка Ивановича, как полковника запаса, в штаб гарнизона.

Коренастую фигуру дяди перед шеренгами Надежда узнала еще издали. Но сейчас ее не тянуло ни к дяде, ни к Миколе. Даже домой не хотелось ехать. Горькая обида больно обжигала душу. Надежде все стало безразличным — и друзья и родные… Хотелось лишь одного — как можно скорее вырваться из этой духоты, выбраться куда-нибудь на простор, в степь, на берег, чтобы никого-никого не было.

За проходной гудели моторы грузовых машин. В кузова шумно и задорно взбиралась молодежь.

— Кому на Днепр? Даешь на воду! — звенели молодые голоса.

На передней машине дружным хором уже запели «Ой, хмелю мій, хмелю». Вскрикивали и смеялись девчата.

— А вы куда же? Поедемте с нами! — услышала Надежда, проходя мимо переполненного шумного грузовика.

— Давайте руку! — настойчиво предлагал шустрый паренек, протягивая