Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты не тоскуй, Надийка! — еще издали проговорил Грицько Подгорный.
— Не нужно, к черту! — в один голос поддержали его Кожух и Сидорин.
Они были возбуждены и взволнованы. Глаза светились гневом.
— Слышишь? Не горюй! — продолжал Грицько Подгорный. — Мы понимаем, тебе больно, а ты крепись. Думаешь, мы не знаем, что это тебе какой-то подлец свинью подложил? Рабочего человека не проведешь. Рабочий нутром правду чует. Но пусть только кто-нибудь еще попробует тронуть жену фронтовика…
— Ух, — одновременно вставили Кожух и Сидорин, — вернемся — и всю подлую породу выведем на чистую воду!
— А теперь, Надийка, — сказал Подгорный, — сама видишь, крутая перед нами дорога, давай попрощаемся.
И все трое, по давнему обычаю, слегка поклонившись, невпопад и отрывисто промолвили:
— Прости, если в чем виноваты…
Надя смотрела на них, понимая, что, может быть, видит их в последний раз, и не в силах была вымолвить ни слова. Ей неловко стало оттого, что они в такую минуту своей жизни нашли возможность утешать ее.
— И пожелай нам на прощание, — за всех попросил Подгорный, — пожелай нам того, чего желаешь своему Васе. Лучшего пожелания нам и не нужно.
Надежда, была растрогана их уверенностью в непоколебимости ее чувств к Василю и залилась слезами. Прощание с ними глубоко затронуло ее душу. Разлука с Василем жгла, разрывала сердце, и в эту минуту Надежда остро почувствовала значение веры в человека. Ничто так больно не поражает и не обессиливает, как безосновательное недоверие, и, напротив, ничто так не возвышает и не придает силы в горе, как доверие.
По дороге к заводу она встречала все новых и новых новобранцев. Все они направлялись к площади, где должен был состояться прощальный митинг. Шли и группами, и поодиночке, и молча, и шумно. Знакомые и незнакомые.
Молчаливо и печально шел высокий и черный, как цыган, горновой Петро Омельчук. Он бережно нес на руках сына. За его рукав, как за стремя коня, ухватилась заплаканная жена. За ними в кругу девчат, по народному рекрутскому обычаю перевязанный крест-накрест белыми рушниками, бесшабашно пританцовывал Сашко Кошик. С песней «Последний нонешний денечек», обнявшись, шли Юрко Седов и Степан Волынский.
Все они, знакомые и незнакомые, встречаясь с Надеждой, останавливались, как останавливались возле каждого, кто попадался им по дороге, и прощались. И каждому из них от всего сердца желала Надежда счастливого возвращения.
Из-за деревьев показалась могучая фигура Марка Ивановича. Он тоже направлялся к площади. Заметив Надежду, круто повернул к ней. Надежда пошла навстречу. При виде дяди с новой силой вспыхнули боль и обида, причиненные аварией, и сердце охватил холодок страха. Она знала, что дядя на нее сердит: ведь она не оправдала его ожиданий, подвела его. Это она заметила еще вчера на совещании, когда он молча ерошил усы. Не случайно же после совещания он даже не заговорил с ней. Правда, вечером, когда она была на берегу, он приходил домой, целый час ждал, подремал на диване и, ничего не сказав Лукиничне, ушел. Только буркнул: «Пусть Надежда утром зайдет ко мне». Именно к нему она сейчас и направлялась. Ведь двери цеха были для нее закрыты.
Приближаясь, Марко Иванович тяжело сопел, хмурил лохматые брови, сурово откашливался. Казалось, вот-вот прищурит глаза и кольнет, как иголкой: «Так что же, товарищ инженер?» Было стыдно перед ним за то, что ее уволили с работы.
— Где ты замешкалась, дочка? — загудел он. — Давненько тебя жду.
— С новобранцами прощалась.
— То-то, вижу, уже заплаканная.
Он не спеша вытер вспотевшее лицо, потом внимательно посмотрел ей в глаза, словно определяя, как она себя чувствует, и, подмигнув, спросил:
— Ну так что же, товарищ инженер?
— Больно, дядюшка, — призналась Надежда. — Натворила бед. Из отдела попросили…
— Вот и хорошо.
— Что хорошо?
— Что избавилась от этого пикантного контролерства.
Надежда не сразу сообразила, почему он с такой иронией произнес: «пикантного контролерства», и совсем не поняла, почему он радуется ее увольнению.
— Работа найдется и в других отделах, — продолжал дядя. — А вот что ты вышла из-под влияния шефа, — намекнул он на Лебедя, — это очень хорошо.
И вдруг гневно сверкнул глазами.
— Ух, стерва!..
Надежду передернуло. Ей стало обидно за человека, о котором сейчас с такой ненавистью говорил ее дядя. Ведь этот человек не только не отвернулся от нее после аварии, но и первым в тяжелую минуту протянул ей руку. Даже готов был взять ее вину на себя. Почему же дядя так зол на него? Зачем он пытается посеять неприязнь между ними?
— Вы несправедливы к нему, дядюшка! — вспыхнула она как спичка. — Что он плохого сделал? И почему вы к нему придираетесь?
— Ого! — удивился Марко Иванович и поглядел на нее своим прищуренным хитроватым глазом. — Не приворожил ли он тебя?
Надежда покраснела. Дядя как будто уже знал, где и с кем она была вчера вечером. Такая опека возмутила ее. Уязвленная в своем самолюбии, она так горячо, с таким пылом встала на защиту Лебедя, что поссорилась с дядей.
— Тю, дурная, — выругался Марко Иванович, сплюнул и пошел прочь.
Надежда свернула в отдел кадров. Теперь только туда лежала ее дорога. Куда выведет она ее, Надежде сейчас было все равно. Она шла, оглушенная ссорой с дядей, и для нее, как и для всякого человека в таком состоянии, ничего непреодолимого не существовало. Именно об этом, о ее дальнейшей судьбе на заводе, она и хотела поговорить с дядей. Но он почему-то перевел разговор на другое. Ну что ж, если дядю интересует только ее поведение и не трогают неприятности в цехе, она постарается обойтись и без его помощи.
Надежда впервые в жизни поссорилась с дядей, но раскаяния не испытывала. Скорее даже гордилась тем, что горячо отстаивала справедливость. Ведь легче всего спасовать перед таким авторитетом, как дядя. Можно было бы если не поддержать его мнение о Лебеде, то просто промолчать. Но она не промолчала. Осталась честной по отношению к тому, кто и в горе оказался другом. И хотя она не воспользовалась услугами Лебедя и запретила ему становиться щитом между нею и начальством, однако в беде и слово утешения много значит.
Но беда, как