— У тебя СПИД?

— Что, прости?

— Ничего, помехи на линии.

— Я вегетарианка.

— Ну и что? Я тоже был вегетарианцем какое-то время.

— Правда? И долго?

— Четыре часа. Когда я понял, что никогда больше не буду есть сосиски, то впал в депрессию и съел несколько.

— Сколько?

— Семь.

Она смеется. В первый раз я слышу, как она смеется. Коротким, отрывистым смехом. Кого-то мне это напоминает. Да-да, ее самую.

— Ты извини за всю эту историю с механиком, за то, что наврал ему, — ничего другого мне тогда в голову не пришло.

— Да ничего. Я тоже слишком резко отреагировала. Мы еще над этим посмеемся, когда поженимся.

— Что, прости?

— Шутка, Габриель, шутка.

Сначала смеялась, теперь еще и шутит. Если дело действительно в гормонах, то я бы от парочки не отказался. (Простите, иногда я рассуждаю как последний еврей.)

— Потрясающе, — наступаю я на те же грабли.

— Ладно, я приду около восьми.

— Около восьми?

— Ну да…

— А это… незадолго до восьми? Или в восемь? Или минут в пять-шесть девятого?

— К психу я не пойду.

— Ладно. Около восьми, так около восьми.

— Увидимся.

— Пока.

Кладу трубку, и ощущение у меня, можно сказать, потрясающее. Думаю, только так и можно сказать. Потом задумываюсь. На автоответчике должно быть записано: «Вы позвонили в квартиру Габриеля Джейкоби и Ника Манфорда. Сейчас мы не можем подойти к телефону, оставьте свое сообщение, и мы вам перезвоним». Что в этом может быть пугающего? На заднем плане при этом, конечно, играет «Я люблю вечеринки» Русса Эбботта — веселая такая песенка… Нажимаю на кнопку перемотки. Пленка отматывается назад, потом что-то щелкает, и она медленно начинает крутиться вперед.

— Скажи правду, — слышу я голос Ника, расставляющего ударения с размеренностью метронома. — Скажи всю правду. Загляни к себе в душу. И оставь сообщение после сигнала.

А вот это пугает. Особенно потому, что на заднем плане играет «Я люблю вечеринки» Русса Эбботта — веселая такая песенка.

Дом престарелых «Лив Дашем» — это большое здание на Эджвербери-лейн, к которому ведет мощенная каким-то сумасбродным образом дорожка, по бокам которой высажены кусты хризантем. Причем чем дальше идешь, тем больше кусты — своеобразное путешествие через Семь Стадий Развития Куста Хризантемы. Справа от дорожки есть широкая дорога для машин, напротив которой стоит табличка со сделанной от руки надписью «Парковка», и на этой дорожке обязательно стоит какая-нибудь «вольво» с кузовом-универсал. Солнце светит очень ярко — я не припомню, чтобы оно так ярко светило в этом году. Жду, пока в маленьком заиндевевшем зарешеченном окошке появится лицо сестры.

Договорившись с Диной насчет ужина, я не знал, что делать дальше. Я просмотрел страницы атласа, вырванные из энциклопедии «Британника» издания тридцатилетней давности, и принялся выписывать места, куда мы могли бы поехать, если бы отправились в кругосветное путешествие, но впал в депрессию, пытаясь написать «протекторат Бечуаналенд», и бросил это занятие. Возвращаясь из магазина на Хай-роуд с упаковкой замороженного овощного рагу «Кворн» и банкой острого индийского маринада тандури в руках, я вдруг почувствовал себя виноватым. Это ощущение схоже с тем, которое возникает, когда идешь на вечеринку, уже перед самой дверью, — нечто среднее между радостью по поводу приближающегося праздника и тревогой. А в это время моя бабушка сидит одна, в старом кресле, пишет письмо и надеется, что оставшиеся до вечера семь или восемь часов пройдут быстро. А где же предвкушение праздника? Кстати, в «Лив Дашем» устраивают праздничный вечер на Хануку, но я все равно не верю, что огромные порции кнедликов и возможность зажечь пару свечей могут вызвать у постояльцев то ощущение — нечто среднее между радостью по поводу приближающегося праздника и тревогой; а если даже и вызовут, не думаю, что старики сумеют отличить его от обычного тревожного ожидания надвигающейся смерти. Я залил продукцию фирмы «Кворн» маринадом (главное здесь — не накрывать крышкой, чтобы маринад подсох до образования корочки, и поставить в микроволновку: получается как в настоящем индийском ресторане), посмотрел на дорогу, которая ведет в Эджвер, и решил навестить бабушку.

Она хорошая, моя бабушка. Я бы чаще ее навещал, но, как вы можете догадаться, «Лив Дашем» — это в каком-то смысле и напоминание о том, что сам я тоже смертен. А мне такие напоминания не нужны — все равно не забуду; никогда не забываю об этом с того дня, как узнал. «Смерть, — сказала мама, завершая разговор о большой черной машине, которая только что проехала (мне было пять с половиной лет), — это как долгий сон, от которого не просыпаешься». Спасибо, мама. Неудивительно, что мне спать после этого не хочется. Но разве не должны такие мысли прийти лет в сорок, когда опустится тень и человек осознает свою смертность? Меня они посещают с той ночи, когда я лежал и в ужасе смотрел на самолеты на своих обоях; большинство последующих ночей уже мало чем отличались от нее.

Медсестре, которая открывает дверь, лет под сорок. Усталая чернокожая женщина. В еврейских домах престарелых очень много чернокожих сотрудников — это дает им ощущение, будто они в маленьком кусочке Южной Африки, о котором еще не знает Нельсон Мандела.

— Да? — подозрительно интересуется она.

— Я пришел к Еве Баумгарт.

Она кивает, отходит назад, позволяя мне войти. На оранжевом пластиковом стуле в холле сидит старик с палочкой. Здесь есть куда более удобные места, где можно посидеть, но мне кажется, что когда сидение оказывается единственным занятием, то через какое-то время ты думаешь: «Пожалуй, посижу-ка я тут чуток, ради разнообразия».

— Она наверху, у сестер Фриндель. Комната семь.

Только не это. Сестры Фриндель — девяностотрехлетние близнецы, которые почему-то убеждены, что «Лив Дашем» — это один из тех старых домов престарелых, где персонал бьет постояльцев. Медсестра показывает, где лифт, но я решаю пойти по лестнице, просто потому что я могу пойти по лестнице. Помогает отогнать ту мысль про смертность.

Стоя у комнаты семь, я слышу, как бабушка громко разговаривает по-немецки. Стучу в дверь.

— Да?

Открываю дверь. Сестры Фриндель мне не раз говорили, что все свои вещи и ценности они запрятали дома, на окраине Лондона, в Актоне, так что обстановка у них вся казенная — линолеумная клетка с раковиной в углу. Сестры похожи как две капли воды, только у старшей — кажется, Лидии — есть огромная родинка у носа. С тех пор, как в 1952 году умер их отец, Лидия и Лотте одеваются только в черное. Они сидят как школьницы на двух простеньких деревянных стульях, втиснутых в узкое пространство между двумя одинаковыми кроватями с одинаковыми сиреневыми стегаными одеялами. На правой кровати сидит седая женщина, одетая, как всегда, в темно-синее, ноги у нее не достают до пола — это моя бабушка.