– Вы всегда работали в канализации? – спросила я.

– Сэди, так много вопросов! – воскликнула мама.

Но Павел улыбнулся.

– Я не против. До войны я был вором. – Я изумилась. Он казался таким хорошим, хотя на самом деле был обычным преступником. – Знаю, знаю, это ужасно. Но так долго не было подходящей работы для монтажника, а мне приходилось кормить жену и дочь. А потом появились вы, и после всей доброты вашего отца я осознал, что должен что-то сделать. Ваше спасение – дело моей жизни. И тогда я поняла. Спасение нас стало его миссией, его шансом на спасение души.

Позже Павел ушел, а мы с мамой вернулись в комнату. Я хотела подойти к Солу и узнать, как он себя чувствует и попытаться его утешить. Но он не отходил от своей безутешной бабушки и отца, который просто молился. Позже, той ночью Сол лежал возле него, положив одну руку ему на спину. Я была уверена, что он не пойдет в пристройку. Но когда дыхание отца выровнялось, Сол встал и направился к выходу. Я увязалась за ним.

– Не возражаешь, если я пойду с тобой? – спросила я, гадая, не предпочтет ли он посидеть в одиночестве. Он мотнул головой. Мы шли вместе, но молчание между нами было тягостнее обычного.

– Сожалею о твоем брате, – произнесла я спустя пару минут. – И о Шифре. – Я хотела поддержать его, но, похоже, была не тем человеком, который был в силах с этим справиться.

Он продолжал идти и молчал. Я попробовала еще раз.

– Я понимаю. Когда мой отец…

Мой голос замер. Хотела бы я, чтобы моя собственная потеря, моя скорбь подарила мне немного мудрости и я могла сказать что-то, облегчающее боль другого. Однако каждый человек – остров своего горя, изолированный и одинокий. Мое горе утешало Сола не больше, чем мамина скорбь, когда умер отец.

Мы добрались до пристройки. Сол не потянулся за книгой, а уставился вдаль.

– Расскажи мне, – начала я, – о твоем брате.

Он изумленно посмотрел на меня.

– Зачем?

– Я думаю, разговор помогает. С тех пор как умер мой отец, мне часто хотелось поделиться воспоминаниями о нем. Но мать никогда о нем не говорит. Если бы заговорила, думаю, стало бы лучше. – Я не смогла поделиться ни с кем этой частью себя после папиной смерти. Но сейчас для Сола я бы сделала это.

Сначала Сол не говорил ничего, и я гадала – он не хочет или не может говорить о брате. Возможно, было слишком рано.

– Из нас двоих он меньше всего подходил на роль раввина, – выдавил он наконец. – Он всегда находил неприятности. Однажды в детстве он вбил в голову, что мы должны отбелить все камни хлоркой. Во всем доме. Наша мама была вне себя от ярости. – Он скупо улыбнулся. – Знаешь, он мог бы оставить все и уйти с нами. Но он остался в деревне, чтобы помочь тем, кто уехать не мог, предлагая религиозное утешение женщинам и детям. И теперь его не стало. – На глазах проступили слезы, которые он сдерживал, утешая бабушку и отца. Я протянула руку и обняла его в надежде, что он примет объятия без возражений. На мгновение Сол напрягся, будто собираясь отстраниться, однако этого не сделал. Я притянула его ближе, словно пытаясь оградить от горя и боли, пронизывающих его, или хотя бы разделить бремя его утраты, чтобы он не нес его в одиночку. Конечно, я не могла оплакать его брата. Все, что я могла сделать – просто быть рядом.

Сол говорил и говорил сквозь слезы, рассказывая истории о своем брате, будто вкладывая воспоминания о нем между страницами, чтобы потом сохранить как сухоцветы. Я спокойно слушала его, задавая несколько вопросов, когда он останавливался, и сжимала его руку в самые грустные моменты. Обычно, когда луна опускалась слишком низко, чтобы осветить альков, мы прекращали читать и возвращались в комнату.

– Нам пора обратно, – спустя какое-то время сказала я.

Он кивнул. Если наши родные проснутся и заметят наше отсутствие, они будут беспокоиться. Никто из нас не пошевелился, не желая покидать это тихое место, где мы могли побыть вдали от остальных.

– А еще однажды мой брат упал в ручей, – продолжил Сол очередной рассказ. Он говорил, его голос охрип и болезненно звучал, пока он изливал в темноте свои воспоминания. Наконец, когда больше нечего было сказать, он наклонил свою голову к моей, мы закрыли глаза и уснули.

Элла

Воскресным утром, спустя две недели после первого разговора с Сэди, я отправилась на встречу с ней. Оказавшись на улице, я с благодарностью вдохнула свежий воздух. Был уже почти май, теплый ветер доносил аромат цветущих лип, когда я проходила через парк Планты. На улице было много людей – столько я не видела с начала войны, они шли по своим делам, навещали родных или друзей. По-прежнему люди шли торопливо, не поднимая глаз, не здороваясь друг с другом и не останавливаясь перекинуться словом, как раньше. В том, как они ходили, как задирали подбородки, пусть ненадолго, чтобы полюбоваться солнечным светом, что заливал золотом Вавельский замок, было нечто вызывающее. Словно все говорили немцам: этот прекрасный день в нашем городе вы у нас не украдете.

На прошлой неделе в субботу я отправилась навестить Сэди, как и обещала, прихватив с собой немного овечьего сыра, который мне удалось стащить с нашей кухни. Но она опоздала и выглядела обеспокоенной.

– Я могу побыть с тобой всего несколько минут, – сказала она. – Я не должна приходить к тебе. Я пообещала. – У нее тоже были другие, которые могли заметить ее отсутствие и негодовать.

– Если ты больше не сможешь приходить, я пойму, – произнесла я с неожиданным уколом разочарования. В первый раз я вернулась сюда из любопытства к девушке, во второй – из-за жалости, мне казалось, она нуждалась в моей помощи. Если она не сможет встретиться со мной снова, я не должна волноваться по этому поводу. И все же меня это меня волновало. Мне нравилось помогать Сэди, и даже то немногое, что я делала, давало мне ощущение, что я занимаюсь чем-то важным.

– Конечно, я приду снова, – поспешно проговорила она. – По воскресеньям было бы лучше, – добавила Сэди. – Другая семья, Розенберги, остаются в комнате, где мы живем весь день по субботам, чтобы соблюсти Шаббат, так что, когда меня там нет, это очень заметно.

– Тогда в воскресенье, – согласилась я. – Постараюсь приходить каждую неделю, если хочешь, могу прийти даже завтра.

– С радостью, – улыбнулась она. – Встреча, пусть и маленькая, помогает легче пережить остальное время. Это не глупо звучит?

– Вовсе нет. Мне нравится приходить сюда. Я буду завтра. Но тебе сейчас лучше вернуться. – Не хотела бы я, чтобы она попала в беду и совсем не смогла приходить.

Но следующим утром Анна-Люсия решила, что пришла пора устроить в доме весеннюю уборку. Поскольку Ханна была измотана, мачеха привлекла к уборке меня и поручила тысячу мелких дел, скрыться от которых было невозможно. Как будто она заранее знала о моих планах и намеренно выдумала препятствия. Так что в тот день у меня не получилось навестить Сэди. Я представила, как она стоит у решетки, разочарованная и недоумевающая, почему я не пришла.