– Иди сюда, Фабрицио, – позвала Эстер, улыбаясь ему. – Иди, не прячься, – ласково добавила она.

Малыш выглянул и снова спрятался. Эмилиано оставил в кресле рукопись и направился к двери.

– Ну же, иди сюда. Мы ведь с тобой друзья, – ласково уговаривал он ребенка.

Фабрицио, слегка прихрамывая, вышел из своего убежища, чтобы доставить удовольствие Эмилиано, к которому относился с благоговением. Эмилиано был его идолом, его богом, неиссякаемым источником всяких сказок и историй, которые приводили малыша в восторг.

– Мама говорит, что я не должен заходить в комнату господ. – Голос у ребенка был чуть хриплый, и из-за одышки он запинался, как человек, которому не хватает кислорода.

Проговорив это, он повернулся и убежал, слегка припадая на одну ногу: полиомиелит, от которого он почти вылечился, оставил неизгладимый след.

Эмилиано возмущенно уставился на мать.

– Кто-нибудь должен объяснить этому бедному ребенку, что он живет в своем доме, точно также, как я и остальные дети!

Эстер вспыхнула, и ее больное сердце бешено застучало.

– Что такое ты говоришь? – растерянно пролепетала она.

Необыкновенное сходство между Фабрицио и Эдисоном Монтальдо, не говоря уж об отличительном знаке на лбу, было замечено даже мальчиком, который осмеливался теперь сказать ей об этом прямо.

– Я говорю, – ответил Эмилиано другим, более спокойным тоном, – что мы не в девятнадцатом веке. Если сын поварихи живет в одном доме с нами, он должен иметь и наши права. И ему нельзя запрещать входить в наши комнаты.

Эстер вздохнула с облегчением.

– Ты знаешь характер Джильды, – объяснила она. – Она передала сыну крестьянскую почтительность к хозяевам. Фабрицио постепенно привыкнет и освоится в нашем доме. Но ему нужно на это время…

Но Эмилиано уже не слушал ее. Эта тема была для него исчерпана. Он снова уселся в отцовское кресло и углубился в рукопись.

Эстер вышла в коридор и задумалась. Потом снова заглянула в кабинет.

– Мне пришла в голову идея, – сказала она. – Уже давно мы ни с кем не встречаемся. Отчасти это из-за войны, отчасти из-за рождения Лолы. Что ты скажешь, если на днях мы пригласим кое-кого из друзей?

– Кого, например? – рассеянно спросил мальчик.

– Например, Веральду Ровести. И кое-кого из ребят.

Эмилиано взглянул на мать с едва заметной иронией. Она прекрасно знала, что его не интересовали сверстники, и, конечно, это предложение имело другую цель. Ровести тоже был крупным издателем и серьезным конкурентом, но деловое соперничество не мешало двум семьям поддерживать дружеские отношения.

– Не хочешь ли ты поговорить с ней о романе Гризи? – задал мальчик провокационный вопрос.

– О, нет, мой дорогой. Это твое личное дело, – улыбаясь, возразила мать. – Я подумала лишь о Пьер-Джорджо Комотти. Он наш близкий друг. А теперь остался без работы, – призналась она.

– Я не знал, что он тоже в черном списке, – пошутил Эмилиано.

Все в семье знали о таинственной маленькой записной книжке, с которой Эдисон никогда не расставался. В книжку он заносил имена своих авторов и сотрудников. Каждому имени соответствовал условный знак, смысл которого был понятен лишь ему одному. Не раз мальчик слышал, как отец восклицал: «Этого надо перенести из белого списка в черный». Для самого Эмилиано это была только забавная игра, для лиц же, занесенных в эту маленькую книжку, она означала нечто более серьезное. Нередко такой фразой решалась их судьба.

Только Эстер с ее тактом и настойчивостью удавалось иногда нарушить планы мужа, пользуясь своим влиянием на него.

– Пути господина отца нашего неисповедимы, – пошутила она.

– И таинственны, – заключил мальчик.

– Не всегда. Его антипатия к Комотти, например, вызвана тем, что журналист – полная его противоположность. Комотти родился аристократом, он образован, имеет диплом.

– А папа? – осведомился Эмилиано.

– Папа – человек, который сам себя сделал. Его способности увели его далеко. Однако это не мешает ему завидовать Пьер-Джорджо Комотти. Но что ты заставляешь меня говорить! – спохватилась Эстер, осознав, что рассуждает о серьезных вещах с сыном, которому еще только одиннадцать лет.

– Ты думаешь, я не понимаю? – обиделся Эмилиано.

– Я думаю, что ты понимаешь слишком много, – заключила она. – И это меня сильно беспокоит.

Я была в центре запруженной народом площади. Рядом со мной толпились люди: студенты, белошвейки, лавочники, слуги, солдаты, мальчишки и добропорядочные буржуа – все точно сошли со сцены, такими нереальными они казались. Около моих ног крутился щенок с большими висячими ушами и глазами, полными бесконечной преданности.

Щенка звали Пиппо, и он потянул меня за собой по какой-то желтой сверкающей поверхности, в которой реальность отражалась как-то искаженно. Радостная атмосфера превратилась вдруг в чудовищный бред. Собака стала драконом со многими головами – одни из которых были головами хищных животных, а другие, сверкающие полированным металлом, походили на жестоких механических роботов.

Неожиданно желтая поверхность начала шевелиться, вздыматься, словно бурное море, и, превратившись в черную пучину, все поглотила. Я сопротивлялась таинственной силе, которая пыталась увлечь и меня, хотела кричать, но мне удалось издать лишь слабые стоны.

– … Синьора, синьора, вам плохо? Встревоженный женский голос вызволил меня из пучины, и ласковая рука вернула на поверхность. С трудом я открыла глаза. Горничная в голубой форменной одежде наклонилась надо мной. Я лежала на кровати с шелковой ночной рубашкой в одной руке и золотой булавкой Эмилиано в другой.

– Простите, что я позволила себе разбудить вас, – извинилась женщина. – Я была в гостиной и вдруг услышала стоны. Я испугалась, что вам плохо.

– Вы не представляете, как хорошо сделали, что разбудили меня, – с чувством облегчения сказала я. – Я видела кошмарный сон.

– Могу я быть чем-нибудь полезной? – спросила горничная.

У нее был располагающий вид, вызывающий доверие.

– Вы уже помогли мне. Я вам очень благодарна.

Горничная вышла, одарив меня милой улыбкой.

Я поднялась с кровати, положила золотую булавку на ночной столик, рубашку бросила на спинку кресла и пошевелила онемевшими пальцами. Взглянув на часы, обнаружила, что уже четыре часа пополудни. Я спала больше трех часов.

Я оглянулась по сторонам и вспомнила о цели моего прибытия в «Гранд-Отель» на медицинский конгресс, потом в памяти всплыла встреча с барменом Доменико, мое удивление при виде этого номера, который в течение пяти лет был местом моих любовных свиданий с Эмилиано, и наконец, растерянность при известии, что номер оставался в моем распоряжении даже после его смерти.