Петрова обожала соседок не только за легкий нрав, но и за готовность поддержать «эту бестолковую (очень ласково) Люську, которая совершенно забыла, что жизнь женщине дается один раз и провести ее необходимо в атмосфере обожания, духов и толпы поклонников». С чем-чем, а с поклонниками ни у Жени, ни у Любы проблем не было. Того же они желали и для соседок, поэтому с готовностью предлагали: а) наряды, б) помады, в) кавалеров. Последние, как правило, носили морскую форму.

Люся смеялась. От предложенной заботы лениво отбивалась, но при случае могла просидеть с девчонками всю ночь, внимательно слушая авантюрные истории, периодически сопровождавшиеся взрывами смеха.

– Петрова, – спрашивала Женя. – Какая часть в мужском организме тебе наиболее приятна?

Люся, понимая, куда влечет «свободный ум» ее соседки, хихикнув, выпевала:

– М-о-о-озг, Женечка.

– Мо-о-о-зг? – хохотали обе прожигательницы жизни. – Где же ты видела этот мо-о-о-зг?

– Дуры, – отбивалась Петрова.

– Заметь, – важно добавляла четвертая соседка, еврейка Соня Левина. – Красивые дуры.

Красивые дуры излучали счастье и беспечность. Получив очередное «неудовлетворительно», не огорчались, а, вернувшись с очередного свидания, просили Петрову и Левину провести консультацию в обмен на коробку с конфетами.

– Сонька, – хохотала Люся, – наши дуры полдня искали мозг!

Соня уточняла:

– Чей?

– Левина, – подкалывала Люба, – мозг мужчины не ищут, его считают.

– В какой валюте? – просила прояснить ситуацию Соня.

И тут все четыре девчонки начинали заразительно смеяться до слез и гневного стука в стену.

– Тише, анатомы, – шипела Люся и в очередной раз захлебывалась смехом.

Этого только Женя с Любой и ждали: вскакивали на кровати и начали прыгать, задирая ноги в красивых чулках.

– Ну точно, девки-дуры, – басила Соня и крутила пальцем у виска.

Затем наступало время, обозначенное девизом «умри, но выучи». Девчонки распределялись: Левиной доставалась полногрудая Люба, а Петровой – двухметровая Женька.

Далеко за полночь двоечницы по очереди начинали стонать:

– Люсь, может, хватит? Я уже ничего не соображаю, – жаловалась Женя.

– А ты какое шампанское больше любишь? – неожиданно спрашивала Петрова.

– Полусладкое или сладкое.

– Ну вот, а говоришь, не соображаешь.

Соня с Любой не церемонилась. Она просто называла ее красивой бестолочью и обещала сводить в анатомичку, чтобы та поняла, что мозг находится не в брюках патологоанатома, а в голове покойника. Люба не спорила, а проникновенно просила:

– Сонь, давай покурим, а?

– Еще один билет, безмозглая, и покурим.

– Сволочь, – ласково называла свою мучительницу Люба, но спорить не решалась.

– Сама сволочь, – нежно отзывалась Левина.

Утром подруги давали последние рекомендации бестолковым красавицам и разбегались в разные стороны.

Тяжелее всего приходилось Петровой. Ей, в отличие от других, предстояло ночное дежурство. Но она никогда не жалела о ночных бдениях с подругами, которых (особенно Женю с Любой) видела довольно редко. Не жалела, потому что была к ним искренно привязана и никогда не чувствовала себя униженной от такого количества красоты, жившего по соседству.

Именно соседкам по комнате и выпала честь первыми увидеть Люсиного будущего жениха, о существовании которого никто не догадывался. Его появление предварялось отрывистым стуком и сиплым покашливанием.

– Можно? – послышалось за дверью.

– Можно, – басом ответила Соня и предупредила соседок: – Красавицы, это к вам.

Красавицы сидели в кружевном белье, привезенном поклонниками из дальних рейсов, и наводили марафет перед вечерним выходом.

– Заходи, – скомандовала Женя и стянула с челки бигуди.

– Любаш, оденься, – беззлобно предложила Соня.

– Зачем? – искренне удивилась Люба.

– Заходи-заходи, – повторила Женя.

Дверь по-прежнему оставалась заперта. Первой не выдержала Левина и резко ее распахнула:

– Вам кого?

– Людмилу.

– Кого? – не сразу поняла Соня, привыкшая, что с ней проживает Люся.

– Людмилу. Людмилу Петрову. Это ведь комната двести семь?

– Ну, – призналась Соня, самоотверженно пытаясь прикрыть собой бесчинство, творившееся в комнате.

Впрочем, до бесчинства Павлику не было никакого дела. По близорукости он не мог разглядеть ни кружевного белья, ни оголенных тел, ни развешанных на стульях нарядов.

– Мне нужна Людмила Петрова. Я могу ее увидеть?

Соня посмотрела на лицо Жебета и осталась им недовольна:

– Петрова сегодня в ночь. А что вы хотели?

Павлик ничуть не смутился:

– Я бы хотел увидеть Людмилу. Но, видимо, придется прийти завтра.

– Может, что-то передать? – Соня решила идти до конца.

– Нет. Я должен лично ее увидеть. Всего хорошего, – попрощался Жебет и направился к лестнице.

– Это кто? – спросила Люба притихшую соседку.

– Это мозг, – захохотала Женька.

– И к кому этот мозг приходил? – Люба продолжала допрос.

– Этот несимпатичный мозг приходил к нашей Люське.

– Да-а-а? – одновременно удивились красавицы.

– Да, – констатировала Соня. – К вам такой мозг не придет.

На следующий день Петрова была подвергнута допросу с пристрастием. Кто? Почему не сказала? Откуда взялся? Зовут Павел. Сказать не успела, да и говорить нечего. Взялся из кардиологии, студент-медик, курсом старше. И вообще отстаньте. Они и отстали. До определенного момента: пока Жебет не стал частым гостем в двести седьмой комнате.

Приходил Павлик, как рекомендовала ему бабушка, всегда в одно и то же время, если Петрова не дежурила, с коробкой конфет под мышкой (правда, через раз), садился не на кровать, а на стул, и по сторонам не смотрел. Исключительно в глаза Петровой, от чего та смущалась и краснела. Люсей не звал, считал слишком интимным. Обращался: «Людмила».

Петрова понимала, почему Сонька, увидев Павлика, быстренько выметалась, отказывалась пить чай и есть конфеты. Так же странно вели себя изредка забредавшие в родную общагу Женя с Любой. Одним словом, большая часть Люсиной жизни стала проходить под знаком встреч с Павликом.

С приходом весны они все реже сидели в общежитии и все чаще отправлялись на знаменитые одесские бульвары. Павлик галантно поддерживал Петрову под локоток и ничего более интимного не позволял себе даже в темноте кинотеатра. Люся тоже ни о чем большем не думала, а опыт, полученный в общении с Владиком, спрятала так глубоко, что все происходящее, казалось, было впервые.