Из темноты дверного проема послышался голос Холмса:

– Боюсь, ваши шотландские судьи не сжалятся над Ватсоном, если он вас послушается, мисс Маккензи…

Элисон Маккензи опять вскочила и устремила взгляд на моего друга, стоящего в другом углу комнаты. Я видел, что он изо всех сил пытается выразить сочувствие и доброту; но поскольку речь шла о Холмсе, успех этих попыток был в лучшем случае сомнителен, и мисс Маккензи, без того уже напуганная, вряд ли могла проникнуться доверием к нему с первого взгляда.

– Но тем не менее он прав, – продолжал Холмс, указывая на меня. – У нас нет причин желать вам зла, и в то же время есть множество причин, чтобы вам помочь.

– Что за причины? – строго спросила девушка. – С какой стати вы будете мне помогать – чужой девушке, в запретном месте?

– Возможно, потому, что мы здесь тоже чужие, – ответил Холмс, и в голосе его зазвучало что-то больше похожее на чувство. – И с запретными местами знакомы не понаслышке…

Мисс Маккензи подумала несколько секунд – все с той же неумолимостью на лице; наконец она смягчилась, как мы поняли, поскольку опять зарыдала – видно, ее способность плакать была неиссякаема.

– Но вы можете отсюда уйти, когда хотите… а я не могу, только если он за мной придет, а я уже вижу, что он никогда… никогда не придет, вообще никогда, и я тут останусь и сойду с ума от этих шагов, от голоса…

Мы потратили больше часа, чтобы помочь девушке успокоиться и прийти в себя. Холмс ушел, чтобы заказать Хэкетту еще сэндвичей и немного виски; он признался мне, что дворецкий прекрасно знает, где мы и что делаем (я сначала пришел в ужас от этого заявления, но скоро мне суждено было все понять). Как только у мисс Маккензи в желудке оказалось что-то еще, кроме ее собственных слез, и как только виски оказало должное влияние на ее нервную систему, девушка поведала нам свою историю.

Элисон действительно родилась на западе Шотландии, в краю озер, в семье мелкого фермера. В Холируд-Хаусе она служит только с прошлого года, когда ее тетя – тетей оказалась жена Хэкетта, добрая, но чрезмерно нервная женщина – рекомендовала ее на должность горничной. Как только мисс Маккензи появилась в Холируд-Хаусе, она, что вполне понятно, стала объектом внимания всех молодых людей в доме – что слуг, что жильцов, что гостей; но у нее, в отличие от многих несчастных девушек ее положения, была защита; не только сам Хэкетт, но и кузен Эндрю (виденный нами сын Хэкетта), и, наконец, третий покровитель – Роберт Сэдлер, парковый егерь, которого Майкрофт упомянул как особо доверенное лицо королевы, достойный, по-видимому, человек, который по-братски заботился о беззащитной девушке.

– Про мастера Роба я дурного слова не скажу, джентльмены, – говорила мисс Маккензи, когда стрелки часов уже приближались к восьми, а она – возможно, позволив себе на одну-две унции виски больше, чем разумно было в ее состоянии, – впала в расположение духа, которое в ее случае можно было назвать философским. – У меня бабка в Глазго, так вот она говорит – без конца повторяет: «друзей выбирают, Элли, – говорит, – а родичей – никак». – За этой колоритной фразой последовал грустный вздох. – Мастер Роб никак не виноват, что у него брат такой.

Пока я уговаривал и успокаивал девушку, пусть не полностью, но хотя бы до такого состояния, чтобы с ней можно было беседовать, Холмс изо всех сил терпел. Но сейчас он резко повернулся, стукнув трубкой о полку высокого гранитного камина с красивой резьбой, занимавшего всю стену напротив кровати.

– Какой брат, мисс Маккензи? Что за брат?

Мисс Маккензи, лежавшая на кровати поверх древнего покрывала, тяжко вздохнула и опустила тяжелую голову на руки.

– Такой, как есть, мистер Холмс… Как Вильям. Я звала его Вилли, но его все зовут «Вилл-Верняк». Я, правда, не могла взять в толк, почему. Потом поняла, да уж поздно было…

– Так… – И, выговорив единственное слово, Холмс опять забегал по комнате – такую странную, навязчивую форму приняла с началом этого дела его обычная нервозная привычка ходить взад-вперед. Именно по такой беготне я понял, вернувшись на Бейкер-стрит едва ли сутки назад, что обстоятельства дела взбаламутили его душу до самых глубин.

– Вилл-Верняк, – повторил он, улыбаясь. – Согласитесь, Ватсон, это необычный эпитет. Скорее можно было ожидать, что его назовут «Черный Вилл» или что-нибудь в этом роде…

– Что толку его так называть, мистер Холмс? – уверенно перебила мисс Маккензи. – Чернота его все одно себя покажет рано или поздно. Да, мне все об этом говорили, да и мастер Роб тоже. Но я не слушала. Думала, что лучше знаю… И вот поглядите, что со мной сталось. Эта самая чернота меня и погубила. Нет, что толку его так называть…

– В самом деле, – ответил Холмс, уже безо всякой насмешки и с очень слабым оттенком раскаяния в голосе. – Я согласен. И чем же он занимается, этот ваш Вилл-Верняк по фамилии Сэдлер, а, мисс Маккензи?

Она уронила голову на пыльную кровать.

– Вот этими своими занятиями он меня и приманил! – вскричала она, а потом, предвидя наше непонимание, снизошла до объяснений: – Его называют «оружейником» в замке, но он чинит все подряд, всякую рухлядь.

– В Эдинбургском замке? – спросил я.

– Да, – ответила она, – но он и во дворце работает – так мы и встретились. Он принес рыцарские латы, которые починил и почистил, – и клянусь, даже если б он сам был в этих латах, он бы не мог заворожить меня сильней! Он высокий, выступает этак статно, и улыбается так, что луна от зависти провалилась бы обратно за холмы… Такой он, Вилл-Верняк Сэдлер… Потом я наконец спросила у мастера Роба, почему его так кличут, и мастер Роб вроде как не хотел говорить, потому что видел, как я на него гляжу. По правде сказать, я думаю, он хотел меня предупредить. «Верняк, – сказал он тогда, – потому что если Вилли чего-то хочет, то наверняка сделает. Или заполучит». А Вилл хотел меня заполучить, ох как хотел… Он разбирается в девушках не хуже, чем в этих своих старых машинах; хоть я тут во дворце мыла да скребла, а все равно чувствовала себя принцессой. Но в конце концов – все это делалось для моего вечного позора и проклятия…

Девушка была уже не в силах плакать, и я подумал, что лучше бы она плакала, потому что от этой новой бесслезной скорби не было средств ни у меня, ни у Холмса. Разве что истасканные слова утешения – про то, что другие женщины тоже бывали в таком положении, и выжили, и научились растить ребенка, с помощью или без помощи бесчестного отца этого ребенка… Но что проку от этих слов бедной юной девушке, которой кажется, будто жизнь ее закончилась, не начавшись?

Как ни странно, единственную фразу, которая вроде бы смягчила девушку, нашел Холмс:

– Мы не будем уверять, мисс Маккензи, что вас ждет легкая жизнь в ближайшие месяцы – это значило бы оскорбить вас. Но вы пока еще не прокляты, нет. – Холмс подошел к кровати и наклонился, чтобы заглянуть девушке в глаза. – И если вы сумеете найти в себе силы, чтобы помочь нам с доктором, я обещаю – вы никогда не будете прокляты. Вы правильно догадались, что этот ваш Вилл-Верняк и не собирался за вами вернуться, увезти вас и начать, что называется, честную жизнь – как вы, наверное, уже поняли, он рассчитывал, что вас обнаружат здесь, в башне, ваши тетя и дядя, и с позором вернут домой. – По изможденному лицу бедной девочки катились безмолвные слезы, и она храбро кивнула, подтверждая предположения Холмса. – Хорошо – значит, вы знаете, что он за человек, и не будете спорить, утверждая, что он лучше, чем мы думаем. Этим вы уже выгодно отличаетесь от других представительниц вашего пола.