Прошла неделя. Кипа просмотренных книг росла, но ни конца, ни края работы не было видно. Манускрипты на Искаженном Эдрик просматривал особо тщательно, но среди ошметков, оставшихся от рукописей Маскриба, имелось несколько текстов и на других языках, малоизвестных или вовсе забытых. Руны вились причудливой вязью, то, что могло показаться набором палочек или цепью завитков, являлось на самом деле какими-то словами, некогда значившими для авторов этих строк очень многое. Может быть, это были стихи, а может быть – история, как всегда, кровавая и безжалостная, может быть, чье-то жизнеописание, а может – выдуманный рассказ или очередная притча из жизни богов, людей или бессмертных.

Временами, устав от подвальной сырости и темноты, Эдрик забирал стопку «особо подозрительных» книг на Искаженном и поднимался наверх, в библиотеку. Здесь было светло и чисто, и работалось куда легче, чем внизу. Временами в библиотеку заглядывали разные важные, богато одетые персоны. Эдрик не обращал на них никакого внимания, а они – на него. Не исключено, что среди посетителей был и сам князь Арзериш, но Эдрик, не зная его в лицо, не предпринимал попыток это выяснить. Во всяком случае, никто ни разу не потребовал от него немедленного оказания почестей правителю Рендекса, и Эдрик, отнюдь не горевший желанием их оказывать, был этим вполне доволен.

Жреца, замеченного во время первого посещения библиотеки, Эдрик здесь больше не видел. Да и вообще, присутствие в городе Гешского священства как-то особенно не ощущалось. Рендекс входил в состав Речного Королевства – страны, издревле признававшей религиозный авторитет Геша – но, похоже, конкретно в этой, самой западной области Королевства, Гешских жрецов не рассматривали как необходимейшую подпорку государственной власти. Они существовали, и их, конечно, никто не осмеливался преследовать, но никакими особенными благами жрецы в Рендексе наделены не были.

К концу недели Эдрик, неожиданно для себя, обзавелся новым знакомством. Да и не с кем-нибудь, а с симпатичной девушкой.

Произошло это в один из тех часов, когда он работал в библиотеке. Оградившись от внешнего мира стопками книг, как неприступными стенами, и свитками, как валом вокруг них, Эдрик изучал произведение, написанное около восьми столетий тому назад, на одном из диалектов Искаженного. Диалекта Эдрик не знал, и потому продирался через текст с большим трудом. Язык колдунов весьма непрост; даже самая древняя, «ортодоксальная» его форма содержит в себе тысячу двадцать четыре знака. Каждый знак – иероглиф и буква одновременно: он имеет как смысловое значение, так и особое звучание. Запись на Искаженном больше похожа на сложную формулу, чем собственно на текст; воплощая эту формулу в жесте и слове колдун тем самым произносит заклятье, способное воздействовать как на умы других людей, так и на косную материю. Слово, как совершеннейший образ порядка, соединение внешней формы и внутреннего смысла, творит и разрушает мир. По крайней мере, так полагают колдуны, практикующие «классическую» магию.

Диалекты Искаженного добавляют к «ортодоксальной» версии еще несколько тысяч редких или производных знаков, и миллионы комбинаций, которые в «классике» либо недопустимы, либо имеют совершенно иную интерпретацию. Все диалекты, вероятно, не знает никто, кроме Гайгевайса, Бога Мудрости; ведь каждый из них – плод многолетних трудов того или иного великого волшебника или целой заклинательной школы, с собственными традициями и определенным, отличным от других, вектором исследований. Появление диалектов – результат безуспешных попыток сделать Искаженное Наречье тем, чем оно не было и никогда не сможет стать – языком Истинным, универсальным, языком самого бытия, а не только проявленного, феноменального мира.

Конкретно этого диалекта Эдрик не знал, но всякая вариация Искаженного Наречья имеет в основе «ортодоксальную» версию, надстраивая над ней свою собственную знаково-смысловую конструкцию. Поэтому основной рисунок волшбы отследить было возможно – по крайней мере, теоретически.

Он услышал, как кто-то отодвигает кресло, чтобы занять место напротив. Поднял глаза и увидел молодую кареглазую девушку, с любопытством рассматривавшую его самого, а также – загромоздившие стол оборонительные рубежи из книг. Одета девушка была неброско, но со вкусом. Цвета тканей, фактура и вид подобраны умело и точно, однако никаких особенных украшений нет и драгоценностей – тоже.

«Камеристка какой-нибудь знатной дамы, – подумал Эдрик. – Или дочка небогатого дворянина. А вероятнее всего – и то, и другое сразу».

Девушка улыбнулась. Зубы у нее были ровные, белые, будто жемчуг.

– Здравствуйте, – сказала она. Эдрик кивнул. У него не было настроения изображать галантную суету. «Что ей от меня нужно?» – подумал он.

– Я уже не первый день вижу вас в библиотеке, – сказала девица. – Кто вы?

– Эдрик Мардельт. А вас как зовут?

– Вельнис.

– Просто Вельнис?

– Просто Вельнис. Вас это удивляет? Значит, вы нездешний. У нас не дают женщинам вторых имен до тех пор, пока они не выйдут замуж. А вы откуда? Из Хальстальфара?

Эдрик понимал, почему она так решила: высокий рост, прямые русые волосы и голубые глаза считались типичными для представителей этой страны. Правда, в последние века все так перемешалось…

– Нет, – произнес он. – Я ильсильварец.

– Вот как? Никогда бы не подумала.

Он равнодушно пожал плечами. Он не испытывал ни малейшего желания рассказывать о том, что собственная мать отказалась от него сразу после рождения. И вероятнее всего – потому, что зачат он был в результате насилия, совершенного над ней каким-нибудь хальстальфарским солдатом. Во всяком случае, знаменитый поход Изгнанных Орденов на Ильсильвар случился приблизительно за год до даты его предположительного рождения. Добавим русые волосы и голубые глаза против темных (или даже черных) глаз и волос, свойственных ильсильварцам, – и получим очень, очень правдоподобную версию событий, предшествовавших появлению на свет Эдрика Мардельта.

– Что ты читаешь? – спросила Вельнис. Навязчивое знакомство, переход на «ты» после нескольких фраз при других обстоятельствах заставили бы Эдрика предположить, что девица совсем не против где-нибудь в укромном местечке поупражняться с ним в любовной игре. Он знал, что нравится женщинам, и никогда не стеснялся пользоваться этим. Но сейчас… тут было что-то другое. Он не умел видеть души людей так же ясно, как Фремберг, но и того, что он чувствовал, хватало, чтобы понять: она не испытывает к нему влечения. Не было ни игры, ни кокетства. Чистый интерес, не замутненный ничем посторонним. Как у ребенка.

Он показал ей книгу.

– А-аа… – потянула Вельнис. – Абрут Ласкабри… никудышный некромант и еще худший философ.

Он не удивился – хотя и мог бы. Камеристке не полагается знать таких вещей. Камеристке вообще не полагается знать Искаженное Наречье. Однако она знала и кто такой Абрут Ласкабри, и на каком языке написано на обложке его имя. И это могло свидетельствовать только о том, что…