Качества, недоступные нам самим, неизменно вызывают у нас восхищение. Меня, например, восхищает в человеке верность, и в эту минуту я чуть было не отошел от нее — навсегда. Не знаю, что меня удержало. Может, я уловил в ее голосе еще одно качество, тоже, на мой взгляд, прекрасное, — смелость отчаяния. Отчаяние сродни правде. Исповеди отчаявшегося человека обычно верят, и как не каждый может чистосердечно покаяться на смертном одре, так и смелость отчаяния дарована избранным, и я не принадлежу к их числу. Но у нее такой дар был, и это оправдало ее в моих глазах. Я поступил бы умнее, если б прислушался к своему первому побуждению и ушел, ибо тогда я ушел бы от многих горьких минут. Вместо этого я остановился в дверях зала и подождал, пока она получит в кассе свой выигрыш.

Она была тех же лет, что и та женщина, которую я знал в Монте-Карло, но время заставило нас поменяться местами. Та, первая, годилась мне в матери, а теперь я был уже в том возрасте, когда эта незнакомка могла сойти за мою дочь. Она была брюнетка, небольшого роста и, видимо, нервничала — я никогда не угадал бы в ней немку. Она подошла ко мне, пересчитывая свои доллары, чтобы скрыть смущение. Она закинула удочку отчаянным броском и теперь не знала, что ей делать со своим уловом.

Я спросил:

— А где ваш муж?

— В машине, — сказала она, и, выглянув на улицу, я впервые увидел «пежо» с буквой «д» на дощечке номерного знака. Толстяк сидел спереди, левее руля, покуривая свою длиннейшую сигару. Плечи у него были широкие и прямые. На них вполне удержался бы рекламный щиток. Они были как стена, в которую упираешься в конце тупика.

— Где мы встретимся?

— Здесь. На стоянке для машин. Приехать к вам в отель я не смогу.

— Вы знаете меня?

— Я тоже умею расспрашивать, — сказала она.

— Завтра вечером.

— В десять. К часу мне надо быть дома.

— А он не захочет узнать, почему вы сейчас задержались?

— Его терпение безгранично, — сказала она. — Это свойство дипломата. Прежде чем заговорить, он выжидает, пока политическая ситуация не созреет окончательно.

— Тогда почему вам надо возвращаться к часу?

— У меня сын. Он всегда просыпается в это время и зовет меня. Что с ним поделаешь, привычка, дурная привычка. Его мучают кошмары. Будто в доме вор.

— Он у вас единственный?

— Да.

Она тронула меня за локоть, и в эту минуту посол, сидевший в машине, протянул руку и посигналил — два раза, но не так чтобы уж очень нетерпеливо. Он даже не повернул головы, иначе увидел бы нас.

— Вас требуют, — сказал я, и на первое мое притязание тенью легли права, которые имели на нее другие люди.

— Наверно, уже около часа. — Она быстро добавила: — Я знала вашу мать. Она мне нравилась. В ней было что-то настоящее, — и пошла к машине. Муж, не поворачиваясь, открыл ей дверцу, и она села за руль, кончик сигары рдел у ее щеки, точно красный фонарь, предупреждающий: «Осторожно! Впереди на дороге ремонт».

Я вернулся в отель, и на ступеньках меня встретил Жозеф. Он сказал, что Марсель приехал полчаса назад и попросил номер на одну ночь.

— Только на одну?

— Он говорит, он завтра уедет.

Марсель заплатил вперед, зная, сколько с него причитается, заказал наверх две бутылки рому и спросил, нельзя ли ему занять комнату графини.

— Мог бы и в своей прежней переночевать. — Но тут я вспомнил, что недавно приехавший американский профессор занял ее.

Такая просьба меня не встревожила. Скорее даже растрогала. Мне было приятно, что к моей матери так хорошо относились — и ее любовник, и та женщина в казино, имя которой я позабыл спросить. Да я бы и сам, вероятно, привязался к ней, дай она сыну хоть капельку такой возможности. И как знать, не унаследовал ли я от нее вместе с двумя третями отеля и способность нравиться людям. А это большой плюс, когда начинаешь дело.

4

Я подошел около казино к машине с буквой «д» на номерном знаке, опоздав на полчаса. Было много такого, что меня задержало, и мне вообще не хотелось приезжать. Я не мог притворяться перед самим собой, будто увлекся сеньорой Пинеда. Немножко вожделения, немножко любопытства — больше, кажется, ничего не было, и по дороге в город я припоминал все, что говорило против нее: то, что она немка, что она сама сделала первый шаг, что она жена посла. (В ее болтовне, наверно, будет слышаться позвякивание хрустальных подвесок на канделябрах и бокалов с коктейлем.) Она отворила дверцу машины мне навстречу.

— А я уж отчаялась, — сказала она.

— Простите меня. Столько всего было сегодня.

— Ну, раз уж вы здесь, давайте отсюда уедем. Наша публика начинает съезжаться в казино в начале двенадцатого, после приемов.

Она вывела машину задним ходом.

— Куда же мы поедем? — спросил я.

— Не знаю.

— Вы приобщились к моей удаче.

— Да. И мне было любопытно, какой сын у вашей матери. Здесь у нас никогда ничего не случается.

Впереди перед нами лежал порт, ненадолго залитый светом прожекторов. Шла разгрузка двух торговых судов. Оттуда длинной вереницей двигались фигуры, сгорбившиеся под мешками. Она развернула машину полукругом и ввела ее в пласт густой тени у белой статуи Колумба.

— Вечером наши сюда не ездят, — сказала она. — Следовательно, и нищим здесь нечего делать.

— А полиция?

— Номер с буквой «д» что-нибудь да значит.

Я подумал: кто из нас кого использует? Я уже несколько месяцев не был с женщиной, а она — она явно достигла того тупика, которым кончается большинство браков. Но меня подкосили события того дня, и я жалел, что приехал, и еще я не мог забыть, что она немка, хотя на ней, по молодости лет, и не могло лежать никакой вины. Для нашего пребывания здесь был только один повод, и все же мы сидели и ничего не делали. Мы сидели и смотрели на статую, которая смотрела на Америку.

Чтобы покончить с этой глупейшей ситуацией, я положил руку ей на колено. Кожа у нее была холодная: она была без чулок. Я спросил:

— Как вас зовут?

— Марта. — Она повернулась ко мне, сказав это, и я поцеловал ее — неловко, мимо рта.

Она сказала:

— Это необязательно. Мы же взрослые люди.

И вдруг я опять очутился в «Отель де Пари» и был так же бессилен, а птицы, которая спасла бы меня на своих белых крыльях, здесь не было.

— Мне просто