без уважительных причин вокруг фонтана, возникло совершенно обоснованное подозрение, что…

— Ты это сделал? — строго спросил я, но был убежден, что он этого не делал. Да как он смог?

— Да! — не задумываясь, ответил сын.

— Вот видите! — воскликнула гостья.

— Гм… — скупо откликнулся я.

Учительница показала нам письмо, в котором коммунальное управление в весьма запутанных фразах обращалось к школе и требовало примерного наказания виновного. Письмо было написано на официальном бланке. Штамп коммунального управления оказывает всегда губительное влияние на мою нервную систему.

— Он не мог сделать это сам, — продолжала симпатичная учительница. — Там целая система из тридцати шести маленьких фонтанчиков. У него должны были быть помощники, но он не хочет их выдать.

— Я сделал это сам.

— Но зачем? — спросил я. — Скажи, зачем?

— Подумай, скольким людям ты испортил платье! — сказала мать, чувствуя потребность принять участие в разговоре.

— Зачем? — спросил я снова.

Я люблю знать причины событий. Но в этот момент невольно подумал: «Живой ребенок, инициативный и изобретательный». Штамп коммунального управления невыносимо раздражал меня.

— Педагогический совет рассмотрел этот поступок и поручил мне…

Я представил себе зеленый садик, в котором граждане прогуливаются, отдыхают на скамейках, греются на солнышке, и вдруг… псс…

— Чему ты улыбаешься? — спросила жена.

Я откашлялся и с горечью возразил:

— Вопрос слишком серьезный, чтобы смеяться.

Учительница подтвердила. У нее были очень умные глаза.

— Конечно. Повреждение общественного имущества, нарушение порядка, грубое нарушение дисциплины… Простите, — вдруг изменила она тон, — а вы вообще интересуетесь его дневником? Просматривали его тетради? Почему вы не были на родительском собрании?

«У парнишки живое воображение, — сочувственно подумал я. — Тридцать шесть фонтанов — да это целая техническая проблема! Молодец!»

— Что вы говорите? — вежливо переспросила учительница.

— Я примерно накажу сына, — ответил я в стиле послания коммунального управления. — Мне ясен весь объем его вины, и я сумею выполнить свой долг.

После короткой дискуссии о гренках, купальных костюмах, свитерах, Международном женском дне и освобождении женщин от домашнего рабства гостья вежливо попрощалась и ушла. Присутствовавший при этом ученик пятого «А» произнес довольно четко: «Честь труду!» — и вернулся к своей тетради, но не принялся писать, а только сгорбился и, не шевелясь, выжидал.

Жена проводила учительницу, вернулась в комнату и посмотрела на меня долгим, вопрошающим взглядом. Не люблю долгие, вопрошающие взгляды: за ними должны следовать действия.

— Встань, — тихо, но непреклонно сказал я, — и надень куртку. — А сам взял пиджак.

— Куда вы? — изумленно спросила мать.

— Вставай и идем, — повторил я.

Он послушался, ни слова не говоря.

— Куда вы? — растерянно повторила она.

— В милицию.

— В милицию? — Она несколько раз быстро моргнула: по-видимому, хотела что-то сказать.

— В чем суть? — резко перебил я. — В повреждении общественного имущества. Намеренном и злостном. Да или нет?

— Да, — немного подумав, ответил он.

— Так вот, пойдем.

Жена смотрела на нас расширенными глазами.

— Куда ты? — заинтересовался маленький, выбрасывая из кроватки колесо и руль автомобиля.

— В милицию, — ответил старший.

— Я тоже хочу!

— Ты еще слишком мал, — возразил старший.

— Тогда принеси мне леденец на палочке, — попросил маленький.

— Хорошо, принесу.

— Но… — начала мать.

— Это преступление? — с металлом в голосе спросил я. — Да. Педагогика имеет свои границы. Он должен понимать, что он гражданин народно-демократического государства! И вообще, последнее время невозможно выносить его проделки…

Я сделал за спиной сына неопределенный жест, который приблизительно означал: не беспокойся, но ты должен помнить, что и педагогика имеет свои границы.

— Но… — снова начала мать.

Мы вышли. Некоторое время мы молчали. Я шагал быстро, и сын вынужден был семенить, догоняя меня. Деревья в садах были отягощены спелыми плодами, напоенными солнцем. Вечер был, скорее, теплый; в воздухе царили спокойствие и гармония, но идиллии не было.

— Ты вправду это сам сделал? — спросил я через некоторое время, глядя на бледную луну.

— Конечно, — с оттенком превосходства ответил он.

Я успокоился — у мальчишки есть чувство юмора — и мягко спросил:

— А зачем… зачем ты это сделал?

— Не знаю… так…

— Может, на пари?

Он отрицательно покачал головой. «У него есть воображение! — подумал я. — Фонтан навыворот! Все ясно: ему приходится ходить в школу, там его мучат деепричастиями, историей и дробями, а люди в садике зря тратят время и народные средства. Это ясно с точки зрения логики и подсознания. Просто и вдохновенно!»

— Я думаю, — вдруг тихо произнес он, — что к ним это не относится.

— Что? К кому?

— К ним, к милиции.

— Как же? — отрезал я. — Кто должен охранять общественное имущество? Милиция.

— Да, — медленно произнес он через несколько шагов, — но я еще несовершеннолетний.

Я чуточку растерялся и воскликнул:

— Об этом поговорим в милиции! — Он был, бесспорно, прав. — Есть исправительные заведения, — нашелся я, обретя в последний момент твердую почву под ногами. Но чувствовал, что зашел слишком далеко. Сын ничего не ответил.

Мы шли по окаймленной благоухающими садами улице, круто спускавшейся к центру города. Над крышами домов и домиков Братиславы распростерлась легкая дымка, в квартирах загорались желтые огни, отдаленные улицы тихо шумели и жужжали.

— Ну что ж! — вздохнул сын.

Тут я испугался. Выяснилось, что мероприятие недостаточно продумано. Я ожидал, что он будет всю дорогу клянчить, чтобы мы вернулись, и уже подле самой милиции я сдамся на его просьбы. Конечно, с бесчисленными условиями, с обещаниями и обязательствами. Но, видимо, я не учел, что милиция находится близко и у меня даже не хватит времени все как следует обдумать. Лишь теперь я с ужасом осознал все, что затеял. Ведь на карту поставлены не только незыблемость родительского авторитета, но и существование педагогической науки!

Я представил себе в самых ярких красках всю рискованность моего шага. В милиции безжалостно высмеют меня в присутствии сына! И на обратном пути он будет с полным основанием исподтишка посмеиваться надо мной. Его непростительная выходка будет, в сущности, блестяще реабилитирована! Наши отношения будут в корне подорваны! А что мне придется потом выслушать от матери! Да и не только от нее! Слух об этом распространится по редакциям, среди всех работников культуры! Собственного сына хотел засадить в кутузку! Ох, уж эти интеллигенты! Не выпил ли он перед этим лишнего в клубе писателей? Меня прошиб пот.

Пять крон дал бы я ему за малейшее проявление бесхарактерности и слабости. «Споткнуться, — подумал я, — и вывихнуть лодыжку. Или обратить все в шутку. Ха-ха! Уж не воображаешь ли ты, что я в самом деле собирался…»

Нет. Отступление невозможно. Тогда все рухнет. И послезавтра он демонтирует аэродром.

Тут я заметил, что сын не шагает рядом со мной. Он стоял на углу, под табличкой