— Представляете себе зрелище… когда там брызги летели во все стороны?.. Озорство это стопроцентное, но как идея — высокий класс! А?

Еще в коридоре я слышал его громкий, неофициальный хохот.

Мы шли братиславской теплой осенней ночью, высоко над нами были звезды и спутники, внизу — дворы и крыши, позвякивание трамваев и отдаленный звук пароходной сирены на Дунае, впереди замок Славин, а в нас живое чувство, вдруг придавшее маленькой теме огромные размеры.

— Этот милиционер был замечательный, правда? — сказал сын через некоторое время.

— Когда ты получил тройку?

— Вчера.

— Почему же ты мне ничего не сказал?

— А когда? Разве ты меня спрашивал? Ведь тебя никогда нет дома.

Сады шумели и благоухали, а из окон доносилась передаваемая по братиславскому радио и прерываемая помехами викторина.

Перепуганная мать ждала нас у калитки.

— Как все прошло? — спросила она шепотом.

— И педагогика, — строго принципиально заявил я, — имеет свои границы.

Должен сознаться, что совершенно не знал, что хотел этим сказать.

В тот вечер мы почти не разговаривали. Маленький уткнулся носом в обломки автомобиля и смотрел сны; большой упорно писал урок по русскому языку, а когда решил, что все мы уснули, вытащил хрестоматию и стал зубрить стихотворение.

— По-моему, — уверял я мать, — ты балуешь его. С ним надо быть построже. Ты слышала, что говорила учительница?

— Нельзя его запугивать, — шептала она. — Милиция! Фу! Словно он какой-нибудь преступник. Да это настоящий шок! Душа ребенка…

Остального я не расслышал. Я вдруг представил себе: псс… Нет, это замечательная идея! Мое детство без фонтана навыворот показалось мне пустым и тоскливым.

Со старшиной мы иногда встречаемся: я снимаю шляпу, он отдает честь. Однажды он подошел ко мне и сказал:

— Послушайте, в том стихотворении и вправду нет ни рифмы, ни смысла. Сам черт не разберет, о чем оно!

Я обещал выяснить, в чем дело. Но ведь у меня так мало времени!

Перевод Р. Разумовой.

Душан Кужел

ПОСТАВИЛ Я БОЛЬШОЙ ЗАБОР

Я вижу забор, который мы поставили. Поезд идет тихо, только-только набирает скорость, отходит от станции. Я нарочно не смотрю назад, хотя знаю, что там остался старик дежурный, который и отправляет телеграммы, и подметает небольшой зал ожидания, да бабка с корзиной на спине. Бабка, как утка, переваливаясь, пробирается к выходу. Она одна вышла здесь из поезда, а я один-единственный здесь сел. Я охотнее смотрю на большой забор, на наш забор, смонтированный из железобетонных плит. Отсюда, из окна вагона, он мне кажется каким-то чужим. И я сам кажусь себе чужим. Возле забора суетятся несколько человек. Для меня вероятнее было бы, что я один из них, хотя бы тот, который изогнулся около столба. Ведь и я часто так изгибался, когда проверял, хорошо ли пригнаны плиты. Вообще-то я знаю наверно, что это приемочная комиссия. Она должна была приехать еще вчера, а не приехала. Теперь они видят, что шестой столб слева качается и плиты плохо к нему пригнаны, могут даже упасть (черт бы побрал этих студентов!). Но они бессильны что-нибудь сделать, потому что никого из нас там нет. Большинство уехало вчера вечером, остальные ночью, а я уезжаю последний — сегодня утром. Вечером я думал, что останусь здесь, но когда проснулся утром — один во всем общежитии, и всюду было так непривычно тихо, — мне стало тоскливо. Засунув руки в карманы, я переходил из комнаты в комнату и курил одну сигарету за другой. Я закрыл все шкафы, которые остались открытыми после отъезда ребят, а когда я потом еще раз прошелся по комнатам, нашел открытым только один шкаф. Это был мой шкаф — он иногда сам открывался. Тогда я быстро побросал свои вещи в чемодан и побежал на станцию. Я убегал задворками, хотя знал, что Яна на работе и не может меня увидеть. Она там, по другую сторону забора, сидит в канцелярии и стучит на машинке. Может быть, в это самое время она думает обо мне и вместо «л» иногда попадает на «о». После обеда она придет в общежитие, как мы договорились, и увидит, что один шкаф открыт — это как раз мой, посмотрит в него и сразу поймет, что я уехал. Чтобы окончательно удостовериться, она посмотрит еще за шкаф — как-то шутки ради я там спрятался, — потом сядет на постель и будет смотреть в окно, откуда видно вырубку, где мы однажды собирали с ней малину. Потом в коридоре она внимательно рассмотрит все плакаты, а когда уйдет, за ней на ветру будет хлопать полуоборванная надпись: «Вузовская бригада Чехословацкого союза молодежи».

Собственно, мы поставили хороший забор. Отсюда, из окна вагона, он выглядит как любой другой. (И с ним мне расставаться жаль больше всего. Но жаль мне и многое другое. Я уезжаю. И знал, что как-нибудь я все решу, что в конце концов мне будет жаль, что я не решил иначе. Но не это главное.)

* * *

— Вот здесь будет стоять этот самый забор, молодые люди, — сказал нам мастер.

Мы осмотрелись. Вокруг валялись старый ржавый ковш от экскаватора, помятые плоские бочки из-под асфальта, битые кирпичи и другая рухлядь, выброшенная с завода. Мы чувствовали себя так, будто пришли не на задворки заводской территории, а прямо на край света. И даже не могли себе представить, что тут может вырасти забор.

— Хорошо, — сказал наш начальник. — Ну так как, начнем?

Оказалось, что начать не так-то просто. Не было материала. Никто точно не знал, где должен стоять забор.

— Раз так, молодежь, — сказал мастер после минутного раздумья, — пойдете на завод. Построили там новый зал, поможете на отделочных работах.

Мы пошли на завод, но чувствовали себя там чужими, никак не могли отделаться от ощущения, что из-за этого завода бросили свою собственную работу. Когда на третий день мастер снова повел нас на заводской двор, нам казалось, что мы идем не туда, а возвращаемся обратно. Мы должны были копать ямы для столбов. Мастер ходил с рулеткой, мерил и на определенном расстоянии друг от друга ставил на земле кресты. Я ждал, что он сейчас скажет: «Земля, отворись!», но он не сказал этого, и нам пришлось копать землю самим, кирками. Я копал рядом с Эвженом Цемко и ни за что на свете не хотел отстать от него. Эвжен, высокий, мускулистый, копал размеренно и спокойно, но когда ударял киркой, земля гудела. Я чувствовал, как у