все слёзы человеческие впитывает. Кому пожалиться, что кости истончились, а кожа иссохла вся? Кому рассказать, что сила уходит, тело морщится, дряхлеет, что время так сжимает, так стискивает, что выдавливает, по капле выдавливает – улыбки, любовь и надежды, только круче землю делает – так, чтобы шагать было как по лестнице – по бесконечной лестнице наверх, к бесконечному Богу?

– Всё. Пора мне. Сейчас Геля придёт – дочку твою приведёт. И не говори ничего, – замотала головой цыганка. – А то гляну дурным глазом…

– У тебя глаз не дурной.

– Тебе-то! Тебе-то – откуда ведомо?! Знаю, что говорю. Ступай. Будет тебе две смерти и две жизни. А там – как Бог даст. Прощай.

– И ты прощай.

Старая Аза встала, потянулась, крякнула от неожиданно защемившей поясницы, по-стариковски суетливо потёрла спину, осторожно, помаленьку да потихоньку, разогнулась, потянулась. Посмотрела кругом. Секунду, ровно секунду стояла она, как молодая. Потом, как несмазанный механизм, с похрустыванием и скрипом, согнулась, скрючилась, прижала руку к боку. И пошла к табору, подшаркивая подошвами стоптанных ботинок, шелестя юбками.

Тася слушала, как удаляется старуха, как стучит палка. Ждала дочку. Вскоре по дорожке затопотали родные ножки. Счастливая Зося пробарабанила пяточками чеботуху – «та-тататта-та-та!».

– Мама! Мам-ма! Смотри!

И девочка завертелась в танце, а красно-чёрная расписная шаль распустилась над ней дивным маком, закружилась огненно-чёрной птицей.

– Красивая шаль. Береги её. Это не простой подарок. Не простой. Береги. Всю жизнь береги.

– Да? Честно-пречестно? Буду. Буду, мамочка. Ну! Ну же, мама! Мы пойдём? Пойдём домой? Ой, а что с Надькой… ой, с Надей делать будем?

– Ничего. Она возле своего дома. Она уже дома, – Тася оглянулась, поднялась, отряхивая невидимые соринки с подола. – Эй, Надя! Домой иди! Домой иди, понимаешь? Дочку покорми. Иди, Надя, домой идти надо. Дочку кормить надо. Иди. Иди-иди. Ступай.

Сумасшедшая глянула на неё с улыбкой. И вдруг, из-за пелены безумия, мелькнуло в её глазах:

– Спасибо тебе. Дякую тобi.

Тася отшатнулась, а Надя меж тем целовала морду козы:

– Пiшли. Пiшли, Танечка. Рiдненька моя Танечка. Пiшли. То ж дoбpi люди навколо. Не лякайся. Пiшли-но. Хи-хи. Хи-хи. Хи-хи-хи-хи…

И все разошлись.

Зося и Тася пошли домой.

А сумасшедшая с козой – к себе.

Тоже домой.

Глава 4

Ракета-буги

1

Следующая лягушка оказалась удивительно живучей и упрямой тварью, её лапка омерзительно задёргалась во рту и опять больно царапнула нёбо. Противный вкус лягушачьей слизи, казалось, выворачивал губы, горло и всё внутри. Выворачивал с такой силой и жестокостью, что Алёшка Филиппов опять не удержался, выплюнул перекушенную слизкую кожу и упал животом на валун, заросший серым лишайником. Горечь снова обожгла горло. Ему давно уже было нечем тошнить – только желчью.

Тогда Алёшка придумал. Он переполз по камням к самой воде и попил прямо из реки, рассматривая своё отражение. Это ведь запросто можно было делать – вода в Сувалде была чистая-пречистая, мягкая, ароматная, пахшая простором и бесконечным небом, бельём на морозе, камышами и чуть-чуть рыбьей чешуёй. Поэтому-то он и напился вволю. Если что, тёплая вода догреется в животе, и тогда тошнить будет почти совсем не больно.

Он так научился делать ещё в лесной школе. Там было не очень хорошо. Скорее всё-таки слово «очень» было лишним. Там было просто нехорошо. Тогда, в далёком детстве, тёплым летом, когда ему было четыре года и два месяца, Алёшка скучал по маме и папе и чувствовал, что он оказался один. Но врачи были упрямы и объяснили родителям, что после купания в ледяной воде и такого жестокого воспаления лёгких надо было благодарить судьбу за то, что Алёшка вообще пошёл на поправку. Мама Алёшки, Александра, была безутешна, плакала то тихо, то даже очень громко – где-нибудь за сараем или на огороде, среди густых ив, где она думала, что её никто не видел. Соседки, конечно, видели. Некоторые ей сочувствовали. Такой маленький – и отдавать куда-то чужим людям. Но, как бы то ни было, папа Толя Филиппов отвёз Алёшку, бледного до прозрачной голубизны жилок, в ту лесную школу.

Там всё было полезно: противная каша, коридоры, пахшие влажно-тёплой хлоркой, расквашивавшееся лужицами масло в тарелках, щекотные солдатские одеяла, распорядок дня с ненавистным сном после обеда, закрытые высокие окна, девчачья панамка, упрямая пуговка на штанах, грозившая неудачным походом в туалет, горькие лекарства, скучные книжки, блестящие приборы, которыми что-то делали с его белой грудью, холодные зеркальца, которые докторша Варвара Николаевна засовывала ему в горло так, что он кашлял и боялся вытошнить завтрак, ежедневные ложки рыбьего жира…

При мысли о рыбьем жире Алёшка опять плюхнулся на уже привычный валун, и струя воды ударила изо рта. Всё было правильно придумано – совсем никакой желчи. И горло не обжигало.

…А ещё вокруг лесной школы были высоченные сосны. И ели, похожие на тёмно-зелёные шатры великанов. До речки было далеко, поэтому сувалдинские туманы не добирались до флигеля, где размещалась загородная детская больница. Детям было полезно гулять на свежем воздухе. Но по режиму. Было полезно много спать, но, опять же, исключительно по режиму. Было полезно делать зарядку (да-да, всё по тому же режиму). Своевольному, как все Филипповы, Алёшке это всё очень не нравилось – он жестоко скучал по маме, по папе, по брату Коле и двоюродным братьям Жоре и Витюше.

Кстати, именно братья устраивали Алёшке самые большие праздники – они появлялись всегда внезапно, будто из воздуха возникали. Колька обычно стоял на шухере, а Жорка становился на плечи Яктыка и по водосточной трубе, затем по карнизу добирался до окна палаты, где жили Алёшка, Витька Ежов, Серёжка Круглов и Фима Бронштейн. (Им тоже было полезно дышать лесным воздухом и пить рыбий жир. Особенно Серёжке. Серёжка был малявка – он на два месяца был младше Алёши. Плакса Круглов не хотел пить невкусный рыбий жир. Но его не спрашивали – просто всовывали ложку в рот. И всё. Круглов слушался и глотал – он хотел стать сильнее…) Так вот, Жорка стучал по раме, тихонько будил всех, и обитатели палаты осторожно открывали как бы заклеенное окно – это был их страшный-престрашный секрет, ведь палата проветривалась строго по расписанию, для их же пользы. Тогда внутрь врывался тёплый июньский ветер, запахи буйствующей зелени выгоняли противный и неизбежный «лечебный» дух, а солнечные лучи тёплыми лапами согревали широкие подоконники. Ребята подскакивали к окну, а Жорка выкладывал припасы – жареные семечки, которые братья выменивали у торговок на базаре, уже разодранную воблу и