упала сумасшедшая навзничь да стала биться головой о землю. И столько в ней силы было, что не могла удержать её старая Аза. Только и смогли они вдвоём с Гелей схватить взлетающие руки да повалить бедную на траву. И Надька билась под ними, и выла, и плакала, и рычала. Слёзы брызнули из её глаз, и кричала она раненым зверем.

– Ма-ма?! Мама! – плакала Геля. – Мама, останови её!

– Не могу. Сил нет. Ох, да держи ты её. Сила в ней нечеловечья. Что-то нелюдское с ней сделали. Ах ты ж!

Аза глянула вслед убегавшей Зоське.

– Ну всё. Сейчас мала́я приведёт соседей. Будет нам лихо, Геля. Готовься.

4

Страшно быть сумасшедшим – так любой человек скажет. Ещё страшнее – в безумные глаза заглядывать.

Ведь не была Надька Петриченко ни буйной, ни злой, ни грязной сумасшедшей. Наоборот – даже как циркачка какая со своей извечной козой. Поколения топоровских детей помнили её странную, изломанную, пританцовывающую походку, её девичью худобу и старушечью повадку, помнили старенькую козу, которая уже под конец своих преклонных козьих лет не бежала впереди безумной хозяйки своей, но шла позади, подслеповато различая траву на обочине или какую печенюшку, брошенную из-за забора робкой детской рукой. И брала коза мягкими старушечьими губами то печеньице, жевала сторож-ко, помаргивая выцветшими ресницами, шамкала дряблым ртом…

И я ту козу кормил…

Но и в то недавнее время, когда старая сумасшедшая уже не плясала на перекрёстках, не скакала вслед белой козе возле топоровской пивной, всё равно любой ребёнок чувствовал что-то непонятное, вроде не две фигурки шли по дорогам Топорова, а три – шла Дурная Надька, семенила коза, а рядом… рядом – то ли страх какой шёл, то ли сама Смерть развлекалась.

Что видели безумные глаза? Заботливое безумие стёрло жуткую боль, стёрло мучительную пытку, которая разрывала память несчастной матери при каждой вспышке сознания. Разве несчастной была Дурная Надька? Разве не плясала она тридцать лет своей жизни, разве не радовалась она тающему снегу, не подставляла руки оттепельной капели, звеневшей из-под свесов крыш, не вдыхала туман, обволакивавший весеннее кипение цветущих садов? Всему радовалась она, радовалась, словно маленькое дитя.

И ведь те детки, которые мучили сумасшедшую, – разве настолько они были безжалостны и злонамеренны? Даже пытка, которую устроили они, была лишь тенью их детского страха – ведь страшно, действительно, до смерти страшно заглядывать в головокружение сумасшедших глаз. Что видели дети в отражениях выцветших глаз? Только ли омерзительный распад человеческой души? Нет. Была у Надьки душа. Только спряталась она – в другом времени, в другом мире, другом пространстве, где ничего не значат слова, ничего не значат пустые встречи, напрасные расставания, обещания и надежды. Где можно было просто жить – жить каждой секундой, впитывать каждую крохотку окружающего мира – пылинку, дождинку, песчинку, травинку – и в каждой малости можно было видеть огромную радость, встречать доброту и злобу.

Да – и злобу с радостью.

А детям ведь ещё как страшно было. Любой человек боится распахнуть глаза свои – и опять, будто маленькое дитя, только оторвавшее попу от привычного пола, вставшее на подгибающиеся ножки и сделавшее свои первые шажки, увидеть слоновью поступь муравья, услышать грохот крыльев бабочки, поразиться звонкому полёту комара и остолбенеть при виде громадной тучи, с громом и молниями заслоняющей небо. Ведь каким удивлением и восторгом, каким счастьем узнавания наполнены детские глаза, сколько работы в них, сколько любопытства – и насколько легче жить с привычкой. Привычно просыпаться, забывчиво узнавать, скучливо проходить мимо. Просто жить. Как это просто…

Страшно смотреть в безумные глаза. Страшно быть сумасшедшим.

Но ещё страшнее – не сойти с ума.

5

– Отпусти её. Всё, не бойся. Отпусти, – Тася подошла к цыганкам.

– Ты – можешь? – старая Аза бросила тяжёлый взгляд на Тасю, из-за спины которой выглядывала перепуганная Зосечка.

– Да. Могу. Отпусти её.

– И что будет? Ты знаешь?

– Уйдёт она. Назад уйдёт.

– Так надо?

– Не отпустишь – она умрёт. Нельзя ей здесь быть.

– А ведь она в себе сейчас живёт.

– Ты глухая, цыганка? Умрёт, не видишь? Нельзя ей – вот так оставаться. Сердце лопнет.

– А голова не лопнет, если отпущу?

– Ты сама знаешь, что будет? Тебе ведомо? Видишь, кровь пошла к сердцу? Отпускай! – Тася топнула ногой.

Старая Аза глянула на неё маслянисто-ласково, обволакивающе и страшно, словно нож достала из-за пазухи. Тася приняла вызов, и глаза её потемнели до небывалого тёмно-вишнёвого цвета.

Тишина поскрипывала маятником – за тысячу вёрст шелестели шины проезжавших машин, где-то далеко, за тысячу лет, свиристели какие-то пташки, беспечно хлопала в ладоши бабочка-крапивница, кружась над последними цветами в маленьком палисадничке возле дома напротив, в траве маршировали цепочки неугомонных муравьёв, с глухим гулом вращался чуть пыльный горизонт уже по-осеннему надорванных облаков, капли колодезной воды стекали по запотевшему боку ведра и раздражающе неравномерно падали вниз.

Время уплотнилось и связало два взгляда.

Наконец старуха чуть вздрогнула и провела сухой ладонью по лицу, словно умываясь.

Тася плавно присела рядом, осторожно начала гладить мокрые глаза сумасшедшей. Надя Петриченко лежала на земле, тихая, до невозможности бескостная, будто переломанная колёсами грузовика кукла. Тёмные, словно из почерневшего векового дерева вырезанные пальцы цыганки держали Надину голову, а Тасины пальцы касались век, скользили по вискам, по щекам, трогали подбородок и крылья носа, пролетали по упрямому лбу, стирали лёгкую розоватую пенку с покусанных, распухших губ. Геля испуганно смотрела на мать, которая творила ей пока непонятное слово. Под руками двух женщин медленно-медленно увядало только что расцветшее молодостью лицо Нади. И непрестанно текли Надины слёзы – словно два маленьких ручейка затапливали глаза. Столько слёз текло, что и представить себе невозможно было, что в человеке столько горя быть может.

Аза стала гладить темя Нади, потом тихонько двумя руками стала касаться затылка и внизу, у шеи. Тася положила ладони на лоб несчастной, и с каждой секундой снова старела, старела, старела Надя. Уже снова на коленях Азы лежала почти старуха со смешными косичками. И уголки её рта поднялись – боль ушла, растворилась, затянулась, покрылась сухой коркой горячечного безумия.

Слёзы перестали течь.

Зосечка, не отрываясь, смотрела на творящееся и старательно не впускала в себя понимание, зажимала тысячу маленьких и не очень маленьких вопросов, которыми она могла задушить маму Тасю. Да что же происходит такое? Как можно так – вызвать и опять отпустить молодость?!

Сумасшедшая открыла бледные, снова выцветшие глаза, потерявшие неожиданную синеву бесконечного неба. Она опять была нигде и всюду. Опять узнавала такой