– Куда?

– Сначала в кассу, а после к нам в дежурку. Посидите у нас до отхода поезда. Не ходить же вам по вокзалу с такими деньжищами.

Милиционеры решительно шагают впереди, мы едва поспеваем сзади. Наверное, со стороны это выглядит задержанием – забрали у двух подозрительных типов документы и ведут их в отделение. Синюшно-припухшие вокзальные завсегдатаи, сидящие на корточках возле туалета, уже ставшего платным, но еще не утратившего ароматы бесплатного, провожают нас презрительными взглядами: мол, так вам и надо, цуцики, не лезьте на чужую поляну!

– Зинок, – сержант, тот, что постарше, просовывает голову в окошко, за которым сидит давешняя хмурая кассирша, удивительным образом преобразившаяся в обходительную веселушку, – выдай-ка нашим ребятам два билетика на «Красную».

– На верхнюю или на нижнюю полку?

– Да нам бы хоть на какую.

Милиционер смотрит на меня неодобрительно, будто я своей покладистостью бросил тень на его деловую репутацию:

– На нижнюю, конечно. На нижнюю им дай. И чтоб не возле туалета.

Итак, билеты у меня в кармане. Теперь к таксофону, и звонок Ярошенко: едем таким-то поездом, вагон такой-то. До отправления чуть меньше двух часов. Что теперь? Сержанты ведут нас к двери с надписью «Посторонним вход воспрещен». Тот, что постарше, уже взявшись за ручку, мечтательно произносит:

– Эх, я б сейчас водочки грамм сто маханул! Устал, понимаешь, как собака, а еще вся ночь впереди.

– А что нам мешает махануть?!

От Юриного вопроса, источающего жизнерадостный оптимизм, у меня на душе становится неспокойно: ох, и попадем же мы в историю! Не так за себя боязно, как за чужие деньги. Но противиться питейному настрою спутников не позволяет совесть. Все-таки два билета до Питера у меня в кармане, а их там не было бы, не приди на помощь мечтающий остограмиться мент. К тому же он не считает нужным стыдиться своего безденежья:

– А мешает махануть, ребята, то, что зарплату нам уже третий месяц не платят.

– Ну, эту проблему мы вмиг решим! – Юра вынимает из кармана бумажник, сержант берет у него две десятирублевки и отдает напарнику: сгоняй!

– А что взять-то?

– Ты что, в первый раз дежуришь?

Сгонял он быстро. Можно сказать, одна нога здесь, другая там. В руках завернутая в газету «Одесская» колбаса, а в оттопыренном кармане поллитровка. Видно, у милицейских на вокзале свои источники оперативного снабжения.

Старшой открывает массивную дверь с запретительной надписью, и мы выходим на площадку узкой металлической лестницы, ведущей куда-то вниз, явно не в отделение милиции. Сказать, что она плохо освещена – ничего не сказать. Кое-где лампочки горят, но они такие тусклые, что приходится передвигаться почти наощупь. Один пролет, другой, третий. Никогда не думал, что под Ленинградским вокзалом такой многоярусный подвал. И нам, похоже, на самый последний, на тот, что дальше всего от тверди земной. Всю дорогу, покуда спускаемся в подвал, думаю, что назад подниматься уже не доведется. Большие деньги иной раз толкают людей на такой тяжкий грех, что после и сами диву даются. Лихое, безжалостное время, и ничего с этим не поделаешь.

Эх, Юра, Юра…

Заранее подозревать в дурных помыслах незнакомых людей, которые к тому же пришли тебе на помощь, причем совершенно бескорыстно, – большой грех, и я его только что взял на душу. Сержанты оказываются хоть и незатейливыми, но приятными в общении мужиками. Причем не особо охочими до пития – махнули по четверть стаканчика за знакомство, и завели разговор про милицейское житье-бытье. Про то, как непросто быть в Москве лимитчиком, как тянет домой (один – из Оренбургской, другой – из Белгородской области), как противно почти в тридцать лет жить в общаге на краю города, как ждешь эту чертову зарплату, чтоб хоть немного отослать жене, а ее все не выдают и не выдают, а спросить нельзя, потому как за такой вопрос можно вмиг вылететь с вокзала куда-нибудь на зачуханную окраину.

Исчерпав тему милицейской обездоленности, сержанты принимают еще по пятьдесят, и переключаются на политику: ругают все развалившего, но ничего не создавшего Горбачева, и высказывают надежду, что при Ельцине должно стать лучше. А то как же иначе-то?! Иначе и быть не может!

– Ну почему же не может-то?

Сержант смотрит на меня так, будто я только что сморозил несусветную чушь. Похоже, не понимает, о чем я его спросил. На всякий случай, задаю вопрос еще раз: почему не может-то? В ответ тот произносит такое, на что не знаю, как и реагировать – или расхохотаться, или предложить стоя и до дна выпить за сказанное: потому что Россия нам этого не простит! Мне доводилось слышать нечто подобное, но в основном от политиков самых разных мастей. А вот так, чтоб от простого мента, да еще под рюмку, да в столь экстравагантной обстановке – такое впервые!

«Россия нам этого не простит!» – признаться, никогда не мог понять смысл этого восклицания, завершающего многие воззвания к бессловесной толпе. Оно нечто вроде «Аминь!», которым попы с амвона прощаются со своей паствой. У них это слово тоже не несет никакой смысловой нагрузки, кроме призыва к безоговорочной вере: мол, да будет так, я все сказал, можете расходиться. Но тут хотя бы понятно, на чью кару битый час намекал проповедник, расхаживая по храму и изображая из себя чрезвычайного и полномочного посла Господа. А что имеют в виду государственные мужи, поминая карающую Россию? Кто она такая и как станет судить-рядить мирские поступки? Стращать людей карой Господней – это еще куда ни шло: кто верит, тот и устрашится. Но пугать Россией, которая якобы способна на непрощение – либо свидетельство безумия, либо мошенничества.

…В связи с этим не могу не вспомнить одну забавную историю, случившуюся со мной много позже нашего застолья в подвале Ленинградского вокзала, в небольшом городке, затерянном на тихоокеанском побережье Колумбии, еще не освоенном не то что туристическим, а вообще никаким бизнесом. Глухомань глухоманью. Не знаю почему, но здешний мэр обрадовался появлению на вверенной его заботам территории российского журналиста и пригласил меня в бар, отведать настойки, изготовленной по его собственному рецепту. Местные жители почему-то называли ее «Мама Хуана».

– Ты, главное, не нюхай! – мэр двумя пальцами одной руки взял бокал на длинной тоненькой ножке, а двумя пальцами другой зажал себе нос. – Вот так: выдохни, зажмурься и выпей одним большим глотком. Давай, попробуй!

Я исполнил трюк, точь-в-точь, как было сказано. Он внимательно следил за выражением моего лица, видимо, рассчитывая на бурный восторг.

– Ну, как?! Чистейший тростниковый ром, настоянный на корнях целебных растений! Согласись, ничего подобного ты не пробовал! – я согласно кивнул и вытер навернувшиеся на глаза слезы. – Да, вкус, конечно, своеобразный, но в данном случае дело не во вкусе. Он вообще ничего не значит.

– Какой же тогда смысл пить?

– Смысл в том, что после этого напитка такие сны снятся, будто в кино сходил! И знаешь, что всякий раз показывают? Не комедию, не боевик, не триллер какой-нибудь американский, а фильм про самую, что ни на есть, настоящую любовь, причем с тобой самим в главной роли. Что ты на это скажешь? – в ответ я безнадежно махнул рукой: мол, к подобным сновидениям уже давно потерял интерес. – Как это потерял интерес?! Начнешь смотреть, друг мой, сразу заинтересуешься, просыпаться не захочешь!