— Тихон, чёрт тебя подери! — неистовствовал голос в трубке так, что майору стало не по себе. — Хватит дурить! Кого убили? Кто? Ничего не пойму!..

— И я не пойму, — догадался подыграть неизвестному в трубке Камиев, силясь распознать голос, в котором послышались узнаваемые нотки, но на другом конце провода враз возникла тишина, а потом послышались короткие гудки отбоя.

Полиэфт Кондратьевич, как мужчина видный и человек при ответственной должности, много вольностей в личной жизни не позволял, но как положено, одну любовницу имел, и навещать её старался регулярно, наведываясь в город обычно перед выходными.

В четверг или в пятницу в обкоме или облисполкоме что-нибудь да происходило: конференция какая, заседание или просто совещание, на худой конец. От его Настасьи это было надёжным прикрытием. Хотя та давно уже не интересовалась постельными утехами, успокоилась, затихла её ревность, бесившая по молодости, блюла мужа, почти как народного вождя. Иногда после редких семейных гулянок, когда вполне недурственно пригубляла, проверяла скорее по привычке Полиэфта на полезность для женского пола.

А познакомил Полиэфта Кондратьевича с моложавой городской подружкой друг по обкому на последней партийной конференции. Её выбрали впервые в центральный областной партийный орган; знатная доярка, так же как и он, нуждалась в негласном партнёре, чтобы в областных партийных органах на бесконечных кворумах их скрепляло не только обыкновенное партийное единение, но и что-то личное, более цепкое. Бог идеологии, Павел Ольшенский, он же второй секретарь обкома партии, называл это внутренним единством, духовным родством, подразумевая под этим, конечно, своё. Его верная правая рука, инструктор Кочерыжкин и тоже Павел, куратор колхозов и совхозов и всего сельского хозяйства, в которое благодатной рекой вливалась рыбодобыча, обозначил это уверенно и проще: «Спайка». Некоторых от упрощений Кочерыжкина корежило, и они его сторонились, были такие из образованных и величавых, но народ попроще непосредственность и доступность ценил и к инструктору льнул, как случилось и с Полиэфтом. Кочерыжкин и свёл Полиэфта Кондратьевича с Ниночкой. Была она на десяток лет помоложе, но других свободных кандидатов среди мужчин ей уже не имелось. Кто нуждался в этом раньше, тот уже был охвачен заботой инструктора, поэтому выбирать Ниночке не приходилось, а Полиэфт Кондратьевич никогда не возражал, если положение обязывало. Народ в общественных формированиях обкома и облисполкома был пёстрый, некоторые близко к себе не подпускали, те давно уже считали себя «высшим элементом власти», держались обособленно, всегда мрачные, словно воз на них нагружен, озабоченные, недоступные ни близким, ни тем более тем, кто с улицы, и всегда в вечных поисках что-нибудь «рационализировать», «увеличивать», «повышать».

Полиэфт Кондратьевич особенно к таким не лез, даже сторонился. Каждому своё, по-деревенски рассуждал он, и той своры чурался, довольный уже достигнутым. На его век хватит, пусть другие выше прыгают.

Познакомившись ближе, держась своего брата: председателя колхоза, директора совхоза или бригадира какого, арбузника, Полиэфт, помня армейские заповеди, начал помаленьку расширять плацдарм и сдружился с писателем Митрием Шадровым. Нравились ему крестьянские манеры писателя, его мудрая бесхитростная мужицкая хватка. Шадров без приплода, надоев и центнеров, неизвестно каким образом затесавшийся в структурах обкома, «в саму партбюро проник», как высоко оценил его способности глазастый Кочерыжкин, всё знал, всё успевал, печатал ещё разные статьи и, говорят, даже толстые книжки. Ну и девка у него, оказывается, тоже была, правда не из резерва инструктора Кочерыжкина, как почти у всех; писатель держал её на стороне и никому не показывал. Книжник в таких делах предпочитал не лишним проявлять деликатность и осторожность.

Полиэфт Кондратьевич тоже поначалу прятался, скрывал от всех свои отношения с Ниночкой, даже от Глеба, своего дальнего родственника, а потом, когда вник про своих коллег и до сути допёр, — куда без этого? Здоровые же все мужики! Нельзя же с улицы собирать, за такую «аморалку» и попадают дурачки лопоухие, а потом партбилеты сдают. Завёл он тогда в городе квартиру укромную, там и стали встречаться они с Ниночкой день-два среди недели поначалу, а потом, свыкнувшись, — и реже. Он и воскресал, и вспоминал с ней буйные страсти молодости, а она быстро забывала навоз и дойку, коровьи сиськи и сепаратор. Со временем узнал о тайной страсти Полиэфта Кондратьевича Глеб, родственник и главный врач одной из психиатрических лечебниц. Прижимистый, как все главные врачи, давно превратившийся из лекаря в завхозы, он, представленный волоокой блондинке физкультурного телосложения, одобрил его выбор и тут же попросил запасной ключ, чтобы квартира часто не пустовала. Ниночке главный врач понравился, хотя она никогда не лечилась и вообще на здоровье не жаловалась; крепкая кость от сохи, она не без скоро приобретённого в обкомовских коридорах кокетства подала мускулистую руку для поцелуя слуге медицины, тот враз и обмер. Так был неофициально скреплён их тройственный союз, зародивший в отстрадавшей душе Полиэфта новые волнения. Но вскоре он ревновать отбросил. Глеб, конечно, ветреный субъект, но родственные чувства в нём всегда были превыше всего, тем более, нет-нет да и обеспечивал он главного врача различного рода редкими рыбными деликатесами или просто «краснухой». Что там греха таить, Глеб Порфирьевич Зубов украшал подарками Полиэфта не только свой стол, но и стол шефа в облздравотделе, а тот потчевал верхи из столицы. Так что Зубов Деньгову помехой не был, наоборот.

Полиэфт за накрытым столом царским жестом дал согласие родственнику и другу гостевать в квартире в будние дни, оставив за собой выходные дни и пятницу, которую Глеб сразу провозгласил «днём любви» на греческий, как он выразился, манер.

Но в этот раз, отгуляв у родственника на свадьбе, Полиэфт Кондратьевич нарушил традицию и, сказавшись на послезастольное недомогание, предупредил Глеба, что после свадьбы останется в городе. Все попытки главврача прибегнуть к медицинским способам восстановления его пошатнувшегося от «излишнего нарзана» организма Деньгов отверг, заверив, что обойдётся народными средствами и Ниночкиной помощью.

Полиэфт Кондратьевич боялся рассказать родственнику о главной причине его вынужденной задержки. Она была в другом, и никто не имел права её знать — Деньгов, председатель колхоза «Маяк Ильича», ждал телефонного звонка из деревни. Звонить ему должен был Тихон, уехавший со свадьбы раньше его, в воскресенье к вечеру. Но зять не звонил и не передавал вестей уже целый день.

Шёл двенадцатый час ночи понедельника, заканчивался пятый день, как они с бригадиром оставили колхоз под легкомысленные намёки правленцев и строгие напутствия обеих жён, а председатель колхоза засиживался в городе, потея в шёлковом халате нагишом.

Полиэфта Кондратьевича мучили недобрые предчувствия и тревоги. Что там произошло? Что могло помешать зятю всё исполнить, как уговорено? Продолжил Тихон пьянку, приехав в колхоз, и возомнил себя единственным хозяином? Просто запил, загуляв на старые дрожжи? Или случилось непредвиденное и страшное? Тогда тем более обязан был сообщить… Полиэфт Кондратьевич мог перезвонить в правление колхоза и сам, но, прождав весь день, особо не опасаясь, он затревожился только с вечера. А вечером или же ночью что же звонить в правление? Там сейчас один глуховатый дед Михеич, ему в бараний рог труби, не разбудишь до утра, а если и поднимется к звонку, ничего толком от него не добьёшься, только хлопот наживешь: всё село с дуру подымет, раз сам председатель среди ночи беспокоится.